Ожившие кошмары (сборник)
Шрифт:
— Зачем?
— Чтобы мы все были вместе. Пока есть плед… ну, почему бы не восстановить семейные отношения? Махнём все вместе на Восток, в домик. Счастливые. А родительский дом и подвал спалим к чёртовой матери. Не нужен нам дар, верно? Я же не только Машу люблю. Я вас всех.
Он вытащил нож и снова погрузил лезвие в спину Свиридова. Тот почувствовал, что проваливается в темноту, неконтролируемую и такую страшную.
Внутри натянулась пуповина, ожидая высвобождения. Душа заскреблась о внутренние стенки диафрагмы.
Свиридов дёрнулся несколько раз в конвульсиях
При солнечном свете дом не казался заброшенным. Скорее — неухоженным. Вокруг калитки и ворот разрослась крапива, через забор свисали ветки сирени. Тропинка тоже заросла, а краска на стареньком почтовом ящике слезла почти полностью.
Дверь в сарайчик, где шершавые ступеньки убегали в темноту, была приоткрыта, замок сорван. В прошлый раз Валерка не озаботился приладить его на место.
Родители говорили: страшилищу нужны души, окропленные мертвячей кровью. Приносите, оставляйте, и всё. Делитесь, значит, вкуснотой. Мама и папа отдавали души раз в полгода. Свиридов — по мере возможности. Он как-то проговорился, что копит их в морге, потом складывает в старую клетчатую сумку, а потом — на поезде, к ночному родительскому дому, спускается в подвал, вытряхивает мёртвые ошметки, как мусор, как грязь, и быстро-быстро, по ступенькам скачет обратно, в мир живых.
Ещё тогда Валерка отметил про себя, что брат приезжает не ради него, а ради кормления страшилища. Не сторож, а кормчий.
Сейчас он стоял в предрассветной дымке, курил, наслаждаясь тишиной. У ног лежал плед с завернутыми внутри душами. Валерка их тоже стал видеть, с того момента, как выбрался из подвала. Просто не говорил брату, чтобы не напугать раньше времени.
После смерти Свиридова он смотрел, как вываливается душа на натянутой пуповине, потом оттёр нож от крови и перерезал, неумело, испачкавшись в чёрных вонючих испражнениях. Душа брата распахивала склизкий рот и выталкивала из себя проклятия. В этой душе и было дело. Старший брат забыл, что прежде всего он член семьи, а уже потом — кормчий. Валерка был рад, что избавил Свиридова от черноты в груди и от идиотской ответственности.
Он уложил брата на скамью, укрыл пледом и терпеливо ждал несколько часов, пока Свиридов не зашевелится. Потом провел его в баню, отмыл хорошенько, переодел в чистое, из своей одежды. Свиридов был тихий, как и Маша, неразговорчивый.
Всю семью Валерка усадил за длинным столом в летней кухне. Разложил по тарелкам салаты, горячее, налил стопочки. В груди у Валерки теплилось счастье. Наконец, он сделал что-то значимое, собрал всю семью, решился на перемены.
Выпил. Поцеловал Машу в холодные губы. Она отреагировала, обняла новоявленного мужа, прижала к себе. Наверное, из-за аварии она больше никогда не станет прежней. Но Валерка готов был любить её и такую.
Родители ничего не ели и не пили, пялились на молодожёнов чёрными глазницами, в которых остались комочки земли.
Валерка налил себе ещё водки. Сказал тост. Про хорошую жизнь.
Потом оставил всех веселиться, включил что-то из хитов восьмидесятых по радио, собрал души в плед и отправился к родительскому дому.
Валерка размышлял, что, должно быть, сошёл с ума. Ещё там, на поле, возле перевернутого «Урала», когда увидел мёртвую Машу. Может быть, он и сейчас всё себе навоображал. Брат к нему не приехал, родители не восстали из мёртвых, а в пледе лежат не души, а расчлененный Машин труп, которой никто никогда не должен найти.
Всё бывает.
Валерка постоял еще с полминуты, докурил, и исчез вместе с тяжелым окровавленным пледом за скрипучей дверью сарайчика.
Екатерина Андреева. «Чем ближе к лесу…»
Все случилось в воскресенье. В самый священный день недели, когда все, и девушки, и наставницы, и слуги собирались в нашей маленькой церквушке на границе леса и слушали проповеди святого отца. Сегодня мы тоже будем молиться. Вот только по печальному поводу.
Нас долго не выпускали из спальни. Мы испуганно перешептывались и поглядывали на пустующую кровать Мэй. Со смятыми простынями, отброшенным тонким одеялом и маленькой подушкой, повисшей на самом краю. Но никто не подошел ее поправить. Никто не хотел прикасаться к кровати мертвеца.
Несмотря на вечный холод, царивший во всем пансионе, комната казалась душной. Корсет больно впивался мне в ребра и мешал сделать полный вдох. Никогда еще он не казался мне таким душащим.
Никто не знает, что я все видела. Никто не знает, что я встаю раньше всех девушек и пробираюсь на леденящий утренний воздух. В такие часы все кажется тихим и серым, тяжелый аромат леса становится сильнее, а по земле ползут призрачные щупальца тумана.
Сегодня я выбралась из кровати еще затемно. За окном густела ночь, откуда-то издалека доносился ровный перестук колес и низкий гудок поезда.
Я опустила босые ноги на каменный пол, и ступни тут же пронзила боль от холода. Я поморщилась, но все равно поднялась и прошлась до окна, стараясь вынести это жжение. Боль и смирение — это путь к благости.
Я осторожно выглянула в окно и пригляделась. Вокруг было тихо и пусто — ни в главном доме, ни в жилище священника не горело ни одного окошка. Чуть дальше белела в темноте одинокая церковь, тонущая во мраке, а за ней… чернела неподвижная полоса густого леса. Нам запрещалось приближаться к нему. Говорили, там живут монстры и темные духи, которые могут высосать твою душу.
Жуткий лес. Густой, плотный, темный, корни торчат из земли, словно чьи-то сплетенные пальцы. И только одна тропинка витиевато скользит от кромки леса в самую чащу. Не заросшая травой, не обхоженная, красная от глины и песка. Словно чей-то язык, высунутый из глубин леса. Мерзкий, зараженный, сплошь и рядом покрытый жирными от какой-то гнили ухабами.
Раньше, стоило наставницам отвернуться, мы частенько играли возле этой тропы. Становились по очереди на самый краешек, поворачивались спиной к лесу, раскинув руки, и считали, сколько времени каждая из нас сможет так простоять. Растили в себе смелость.