Падаль
Шрифт:
В его замыслы входило отвести его в какой-нибудь закуток, подальше от дороги, напоить там этой водкой и затем совершить задуманное. Но даже ночью в наполненном тишиной сарае (отступая немцы перерезали всю живность), когда он обдумывал этот свой незамысловатый план, мысли его летели беспорядочно, срывались панически из стороны в стороны, дрожали, как и зыбкий осенний воздух. Теперь же он совершенно не понимал, что делает; словно бы в его тело вселился демон, он уже не мог остановиться...
Бутылка выпала и, булькнув в луже, была смята, размолота в острую пыль оглушительно дребезжащей, горой живого железа, которая двигалась с ними рядом.
Сжимавшая
Солдат, все еще не понимая, что происходит, все еще находясь в своем маленьком мирке, в котором передвигал он ногами и, как казалось ему, стоял на месте - почувствовал, как острая боль ворвалась в его живот - именно туда нанес Иван первый удар. И он не закричал, чем непременно привлек бы внимание, а отшатнулся от этой боли назад. Его сознание уже было замутнено и ему чудилось, что там позади стоит мягкая кровать, на которой он сможет спать долго, долго... мягкая, со взбитыми подушками кровать...
Но позади него был почти двух метровых подорожный ров, и оступившись он, так и незамеченный никем рухнул в него. Иван скатился следом.
Там, на дне рва, в грязи они сцепились - солдат, пробужденный наконец нестерпимой болью, и рычащий от ярости Иван. Истекающий кровью солдат по прежнему не издавал ни звука - он забыл, что у него есть рот, ибо слишком долго он прибывал в одиночестве... Иван неудачно упал на дно оврага, он вывихнул руки и выронил нож и теперь сжимал со всей силы дрожащие руки на шее солдата. Тот же, вырываясь, раздирал его лицо давно не стриженными ногтями, все норовил выцарапать Ивану глаза.
Земля задрожала толи от холода, толи от боли за своих детей, а спустя несколько мгновений задрожало в морозном воздухе эхо ближнего взрыва. Это где-то под самым Цветаевым бомбили отступающих с самолетов...
Все покрытые грязью, они были похожи на каких-то болотных чудовищ; они барахтались в этой вязкой жижи и со стороны (если бы кто-нибудь мог их видеть со стороны), не различить было где Иван, а где солдат.
Но Иван видел лицо своего противника, оно с каждым мгновеньем становилось все более уродливым, и оттого ярость в нем, пульсируя, восходила до немыслимых пределов.
Он вдавливал свои большие пальцы все глубже и глубже в плоть, до тех пор пока шея не затрещала и не размялась как пластилин под его пальцами. Тогда изо рта этого безымянного солдата сильным потоком хлынула кровь, и, смешавшись с грязью, превратило это юношеское лицо в нечто подобное тем кускам изуродованной плоти, которые видел Иван во дворе тюрьмы.
Иван, в виде куска окровавленной бесформенной грязи отвалился от другого дрожащего, истекающего кровью куска грязи, развалился в ледяной жиже, на дне оврага. Только его голова, впечатавшаяся в мерзлую стенку возвышалась над жижей.
"Ну вот и сделал. Убил. Что легче стало?..."
– Ха-ха-ха!
– он засмеялся пронзительным безумным смехом, - Нет ведь: только сильнее теперь мука тебе, убийца! Теперь я пал еще ниже, господи, да есть ли конец этому падению...
И он дернулся к массе, едва поднимающейся над жижей. Обмороженные пальцы совсем не слушались его, не гнулись, а, казалось, ломались с костным треском при каждом движенье... Он не мог сделать то, что он хотел сделать расстегнуть пуговицу на погруженном в жижу кармане мертвого, но он ДОЛЖЕН был это сделать, а иначе, от нестерпимой душевной боли, он бы стал рвать зубами самого себя. И он, чувствуя как ледяной холод постепенно пронизывает его тысячами тоненьких ветвистых игл, вновь и вновь пытался расстегнуть карман; вцепился потом в него зубами, оторвал пуговицу и тогда, достал то, что там было... Он был уверен, что найдет там это и он не ошибся...
Он, готовый к смерти, откинулся обратно к жесткому срезу промерзшей земли держа в белых, промерзших руках, грязную промокшую фотокарточку...
То ли ранняя ноябрьская ночь близилась, толи его глаза наливались тьмой, а скорее и то и другое вместе, но мир для него стал совсем тусклым и мертвым. От земли его голове передавалась дрожь, но грохот железа слышался теперь размытым и невнятным, долетающим издалека.
Он смотрел на фотографию и видел там молодую девушку, которая любила, задушенного Иваном парня... Фотография давно уже разъехалась и шлепнулась с мягким хлопком в жижу, но Иван все еще видел ее и держал, в своем воображение перед глазами. Девушка задвигалась, налилась цветами, чему Иван совсем не удивился; по щеке ее покатилась слеза, а за спиной зажил, задвигался огромный, просторный и светлый мир.
– Здравствуй Иван, - негромко и печально проговорила она, а по щекам ее катились полные боли слезы.
– Здравствуйте, барышня, - отвечал Иван и встал перед ней на колени. Он по-прежнему чувствовал боль, но в тоже время ему было и легко, ничто не давило его, в голове было ясно; а тела словно бы и не было - в любое мгновенье мог он взмыть к небу.
– Какой красивый мир, не правда ли?
– тихим, нежным голосом спросила барышня и чуть повернула голову в сторону колосящихся у самого далекого горизонта полей. Засмеялись дети: маленькие девочки и мальчики одетые в красивые летние одежды. Они играли у озерной глади и на полных густых теней парковых дорожках.
– Но ведь его уже нет, - произнес Иван, - только на старой картине он и остался, на место же его пришел... нет, не хочу вспоминать.
– Какой прекрасный мир, - повторила барыня и тут задрожала земля и огромный, в десятки раз больший чем самые высокие деревья танк стал надвигаться на них.
– Стой на месте, - повелела молодая барышня, - тебе от него не убежать сейчас - он стал частью самого тебя. Стой и жди.
Так и стоял он перед ней на коленях, а разрезающий своей башней небо танк стремительно надвигался на них, поглощая под своими гусеницами горизонт. Ломал он деревья, дома, выплескивал из берегов реки; трещала от его неимоверной тяжести матушка земля, покрывалась трещинами и из них поднимался, заслоняя собой простор, кровавый туман.
Вот танк уже над ними; трещат деревья, гибнут под его гусеницами дети... Иван на коленях прополз ближе к барышне обнял ее ступни, покрыл их поцелуями и своими слезами.
Свет дня померк, черная тень нахлынула на них, наполнив все рвущимися детскими криками и хрустом дробящихся костей...
Когда Иван поднял голову, то увидел, что лежит у подножия золотящегося в небесной дымке трона на котором восседала... барышня? Она ли? Лик то ее, но эта дева...
– она была соткана из облаков, из света звезд, из всего самого прекрасного, что доводилось видеть Ивану. От тонких черт лица ее веяло внутренней силой и наполненном скорбью и вечной думой спокойствием. По обе стороны от нее, на маленьких золотых стульчиках сидели дети - среди них Иван увидел и свою Иру, а рядом с ней другую девочку - ту самую в белом платье к которому не приставала никакая пыль, у ее ног свернулся калачиком в сладкой дреме большой пес. Эти две девочки живо, но не громко переговаривались о чем-то меж собой, но когда заговорила дева, разговор их затих...