Падаль
Шрифт:
– А другая сила?
– Что, милый?
– Марьюшка - а другая сила, которую в угол загнали, но она поднялась и смяла все эти ржавые банки и откинула их с земли родной - пришла эта сила, Марьюшка, в наш Цветаев?
– Завтра...
Слово закружилось вокруг Ивана, поплыло к потолку, засияло среди хороводов солнечных лучей.
"Завтра... Надо принять, все-таки, это. Принять и успокоиться... Быть может, все еще станет на свои места. Быть может забудется...
– мяукнул кот, но ему показалось, что это ребенок закричал, - нет, не забудется -
Чудовищные образы замелькали перед глазами, все наполнил ор беспрерывный, накатывающийся волнами, бурлящий болью и страхом детский ор.
– Мама, мама! Страшно мне!
– Дочку то отпустите! О господи! Да вы же... а-а!
– Падаль!... падаль!... падаль!
– тысячи разных голосов шипели, выкрикивали это слово и что-то острое рвало его плоть, и он, зажав до крови губы, чтобы самому не заорать, застонал.
Марья закричала, заплакала, осыпала его поцелуями, а Ира зашептала проникновенно в самое ухо, в самую душу его:
– В церковь нашу разрушенную сходи. Там еще образа древние на стенах сохранились. Помолись там голубю, что под куполом парит, да деве, с младенцами, которая под голубем тем облачным на троне золотом сидит. Помолись, о мире для души своей. Я молю тебя об этом.
Тут Иван погрузился в теплый июньский дождь...
* * *
Во сне он бежал куда-то среди прозрачных потоков солнечной воды - это были целые живительные водопады, орошающие израненную землю и его. Было легко и радостно - всю боль смыл с него дождь и поэтому, очнувшись на следующее утро, Иван почувствовал себя отдохнувшим...
В доме пахло парным молоком. "И откуда его Марья взяла? Ведь немцы всех коров на мясо себе перебили..." Но вскипяченное только что живительное, обжигающее молоко уже вливалось в его рот...
– Так, так... осторожно, не проливай, а то обожжешься, - голос Марьи где-то совсем рядом... а вот и она сама, чуть размытая в бледноватом свете.
– Сегодня первый день зимы и первый снег пошел. До этого земля лежала вся черная, промерзлая, а вот сегодня, наконец, первый снег. ОНИ теперь далеко бегут отступают, ну а наши вот-вот должны в город войти... Сашке хочется пойти на них посмотреть, да не идет, тебя караулит, от кровати не отходит, и Ирочка тоже тут...
Иван приподнялся и сел; облокотившись на подушки. За окном бушевал столь сильный снегопад, что весь мир за стоящими у дома яблонями растворялся в стремительной белой круговерти. Видно было, как порывы ледяного ветра несут бесконечные белые волны, которые сотрясали гулкими ударами стекло и стены.
Пролетели незаметно несколько спокойных часов, а затем в дверь громко, пронзительно забарабанили:
– Ну открывай! Открывай я сказал! Ну...
Голос был незнакомый - грубый, властный и слова он выкрикивал с ненавистью, но голос был русский...
Марья встрепенулась, прижалась еще крепче к Ивану, зашептала:
– Ну вот - это уже наши пришли. А мы, видать, за ревом метели и не услышали. Я открою?
– с тревогой спросила она у покрывшегося
– Открой... это они за мной пришли!
– А ну открывай, гад! Последний раз говорю, а потом дверь выламываю, ну!
– Что ж они так-то?
– проговорила Марья. страшных, раскалывающих его изнутри ударов. Страх сковал его, не давал думать, скрежетал липким холодом по всему телу... Неужели же сейчас - неужели же сейчас они все узнают?! Да уж лучше бы умереть сразу чем так мучиться.
– Марьюшка...
В дверь ударили со страшной силой, и весь дом задрожал, заходил ходуном:
– Ах ты! А ну выбивай, братцы! Ружья приготовить! Как появиться, так пали по нему, гаду!
– Его ж судить должны!
– А ну без разговоров!
– Марьюшка, - голос Ивана дрожал, - ты бы деток увела.
– сердце разрывало его грудь, а череп вот-вот должен был лопнуть от давящей изнутри расширяющейся боли.
В дверь вновь ударили и дом наполнился скрипом; рыбки в аквариуме забили хвостами, а кот пронзительно замяукал.
Марья бросилась открывать, а Иван сел на кровати и торопливо стал натягивать брюки. Сашка и Ира были рядом, они стояли, схватившись за руки и смотрели на своего отца: Сашка с непониманием, Ира же с мученическими слезами.
– Папочка, - прошептала она, когда дверь в прихожей пронзительно скрипнула и зазвенел, пронесся по всему дому порыв ледяного ветра, - ты помни, что все мы тебя любим... Вся эта суета, все эти надрывы уйдут папочка, и, настанет день, раны этой войны заживут, она станет смутным приданием. А любовь останется - она пронизывает всю вселенную. Вспомни, что я тебе говорила - найди покой для свой души.
В комнату впихнулись, заполнив ее морозом и резким запахом давно немытых тел с десяток тепло укутанных, усталых и злых солдат. Следом за ними вошел еще один человек: согбенный старик, все лицо которого так сильно заросло бородой, что не было видно на нем ничего кроме грязных волос, извилистых морщин и двух маленьких, красных от разорванных сосудиков глаз. В глазах этих ярким пламенем вспыхивало безумие:
– А ну вот он! Вот! Я его хорошо запомнил!
– Точно он?!
– выкрикнул и закашлялся высокий широкоплечий человек с изуродованным, побывавшем в пламени лицом.
– Он точно! Вот побожусь! Я его поганца хорошо запомнил, я всех их запомнил!
– А ну заткнись! Вяжи гада!
– заревел человек с изуродованным лицом.
Сразу несколько солдат бросились на Ивана, повалили его на пол, закрутили за спину руки да так, что затрещали плечи; раза три ударили тяжелыми сапогами по ребрам и затем стали прикручивать веревками руки...
– Братики, солдаты родненькие, да что же вы делаете?
– плачущий голос Марьи раздался от дверей. При фашистах она никогда не позволила бы себе так вот расплакаться - показать им свою слабость; здесь же, видя, как те люди, освободители, которых она так долго ждала, причиняют боль любимому человеку - здесь она позволила себе слабость.