Падаль
Шрифт:
– Ты давно здесь сидишь, Ханс?
– С заката, у вас быль красивый закат, русский Иван. Только у нас всерявно лучше.
– У вас, это где?
– В деревне Гнесельберг, там есть жить моя Хельда.
– Хельда... она, наверное, красавица, эта твоя Хельда? Да ведь, Ханс? Вот, наверное, сейчас сидит в этом... Гнеселе... у забора и смотрит на это же небо. Небо ведь у вас такое же, да Ханс? Ведь оно везде одинаковое, ну, быть может, на севере и на юге звезды разные, но небо то все равно одинаковое. Ты понимаешь, о чем я говорю, Ханс?
– О, есть да, это хорошая ночь, русский Иван.
Но тут
– Иван!
– крик Марьи почти зримым клином промчался сквозь ночь... Резко, отрывисто залаял пес, в каком-то из соседских домов. Ханс лениво потянулся и проговорил что-то на немецком.
Марья бросилась через сад прямо к Ивану.
– Господи, Иван, я то смотрю тебя в доме нет... ты знаешь, что я подумала, о господи...
– тут только она заметила Ханса и, отвесила ему пренебрежительный кивок.
– Пойдем, - кивнула она в сторону сарая.
* * *
Той ночью, впервые за долгое время, Ивану приснился покойный, тихий сон: он сидел на зеленой траве под синим небом и кругом разлита была звенящая тишина и даже птицы не пели...
Его разбудили резким криком и ударом в бок:
– Просипайся, рус Иван!
– А, это ты, Ханс, - прокряхтел Иван, поднимаясь в полумраке сарая.
– Работать! Ти есть опаздывать!
– Господи, - Иван схватился за наполнившуюся болью голову и, все еще храня в себе воспоминанья волшебного сна, с непониманием посмотрел на Ханса, - Чего ты хочешь от меня? Я не куда не пойду...
Наступил серый, дождливый день - осень окончательно вступила в свои права, затянула траурным покрывало небо, орошала холодной, медленно опадающей влагой землю и шумела печальными порывами ветра в кронах деревьев... Ханс, сыпля без разбора ругательствами на языках немецком и русском, вытолкал Ивана под это тусклое, закрывшее небо покрывало.
– Ти есть свинья, - выкрикивал он среди куда более крепких выражений. Ти есть раб, ты должен не спорьить!
– Я не хочу больше, господи, я не хочу больше!
– закричал Иван, схватившись за голову и рухнув посреди двора на колени.
– Встать!
– рявкнул Ханс, сморщившись от отвращенья.
Иван медленно поднялся... Окружающий мир казался ему теперь бесцветным, тусклым, словно бы уже умершим - ему даже чудилась вонь разложения. Совсем не таким представлялось ему мировоздание ночью. Тогда мир наполнен был звонким звездным волшебством и прохладной легкостью, и то, что терзало до этого Ивана казалось совершенно невозможным, чудовищным бредом; теперь же, в сером, размывающем все контуры зыбком мареве, напротив - ночной разговор с Хансом и все пережитые им чувства казались чем-то безвозвратно потерянным.
Теперь Иван со стоном поднимался с размытой слякотью, дворовой дорожке и смотрел на Ханса... хотя нет - в умирающем свете, перед ним стоял уже не Ханс, не тот Ханс, которого ждала где-то в далекой немецкой деревне девушка по имени Хельда; не тот Ханс, который обещал научить Ивана игре на губной дорожке, а безымянное, жестокое и тупое чудовище по имени "жердь". И те, принесенные светом далеких звезд, опьянившие Ивана мысли казались теперь глупыми, и вновь Иван проклинал себя за слабость: "Разнежился вчера, звездочками залюбовался, с фашистом, с этим гадом, который моему сыну уши рвет, да над женой измывается разговорился... черт, забыл видно, как такие же как к забору нашего бойца гвоздями приколачивали, а там ведь кровь до сих пор осталась - в доски въелась и ничто ее не смоет. И девочку ту в белом платье забыл, и сотни других детей и взрослых, забыл, забыл, падаль, под светом звезд о сотнях, которым шеи прикладами перебивали, а они еще хрипели..."
Он, слегка покачиваясь, стоял перед "жердью", и буравил его мутными, ненавидящими глазами, и этот, обычно невосприимчивый к чувствам "низших существ" фашист отдернулся; сморщился, словно от удара, и сам с размаха ударил Ивана в щеку...
И переводчику казался теперь невозможным ночной разговор, он чувствовал себя оскорбленным, показавшим свою слабость перед низшим существом. Теперь и его глаза налились бешенством. И он взорвался в истерическом визге:
– Свинья! Рус свинья! Гр... Не смьеть на мьяне так смотреть! Раб! Р... Раб! Свинья!
Быть может, Иван тут бы и вцепился в него и перегрыз, как разъяренный и голодный волк, ему глотку, но тут захлебывающееся, словно тонущее в болоте, стрекотание мотора привлекло его внимание. В последние дни, не так уж часто по улицам Цветаева ездили машины и мотоциклы, но все же никого их напряженным гулом нельзя было удивить. Но этот захлебывающийся треск привлек внимание Ивана; в прерывистом рокоте мотора послышались ему панические нотки, словно бы мотор кричал на всю, занесенную грязью, забрызганную кровью, изуродованную землю: "Они гонятся за мной, только бы побыстрее укатить... др-др-др... только бы побыстрее укатить, подальше от них... др-др-др...". И Иван даже не удивился, что слышит и понимает голос машины он давно уже ничему не удивлялся, и часто слышал голоса кровавой пыли или же детишек с изуродованными, гниющими телами. Вот и теперь, без всякого удивления, но в величайшем напряжении повернулся он на улицу и увидел - это был немецкий мотоцикл с коляской, ничем непримечательный, весь залепленный грязью, но все же мотор его панически кричал: "Они гонятся за мной!"
Ханс, почувствовав то же, что и Иван, осекся, посмотрел на мотоцикл и побледнев, так, словно увидел собственную смерть, длинными шагами переместился в окруженный хороводом пожелтевших яблонь дом.
Иван же, вернулся в сарай; наскоро, но с величайшим трудом запихал в свой желудок, приготовленный Марьей завтрак, затем ласково потрепал дрожащей рукой Сашу, посмотрел на Иру и поспешил убежать от этого глубокого, мудрого, совсем не детского взгляда - он поцеловал Марью и вновь выбежал в слякоть. Там он подобрал из маленького мутного ручейка брошенный ночью нож; вода обожгла его своим ледяным прикосновением, пальцы разом онемели, но он все же положил нож в карман...
Уже идя по улице, туда, где у разворота дороги стоял порученный ему грузовик, он неожиданно ясно понял: "...За этим испуганным мотоциклом ползет по земле искореженная железная громада; когда-то она сотрясала мой Цветаев несколько дней, но теперь она раздавлена силой куда более могучей, и ничто не остановит эту силу, я чувствую ее - это сила гнева, я сам когда-то был ее частью - я чувствую - она кипит и во мне. Я чувствую приближение ее, могучей и несокрушимой, она сметет всех этих "жердей" и "карапузов" и даже не заметит..."