Падение ангела
Шрифт:
Тору слушал, пытаясь в душе определить значимость притчи, рассказанной юношей.
Фурудзава, точно, не раз излагал про себя и совершенствовал эту историю. И вообще, Тору, присмотревшись, обратил внимание на несоответствие внешнего облика и внутреннего мира своего учителя.
Хорошо, если Фурудзава рассказал свою историю ради того, чтобы изложить свои собственные проблемы, а что, если он уже обнаружил что-то в Тору и хотел намекнуть на это — тут нужно быть осторожным. За Тору шпионили, пытаясь нащупать что-то в его душе. Да нет, такой опасности вроде бы не существует.
— Может быть, смерть мышки потрясла мир? — отрешенным тоном произнес Фурудзава, он уже не обращался к Тору и словно забыл о слушателе. Тору подумал, что лучше слушать монолог. Он никогда раньше не слышал, чтобы Фурудзава говорил таким голосом — мрачным, заставлявшим видеть скрытые, будто подернутые мхом, страдания. — Стали ли люди благодаря этому по-другому смотреть на мышей? Распространилась ли в обществе молва о том, что возможно такое, когда за обличьем мыши скрывается вовсе не мышь? Поколебало ли это хоть немного уверенность кошек? Или кошка постаралась воспрепятствовать распространению подобных слухов?
Не удивляйся, но кошка ничего не сделала. Она сразу обо всем забыла, потом начала умываться, потом растянулась на боку и уснула. Она была кошкой и при этом даже не осознавала, что она кошка. В этой лени дневного сна кошка была тем существом, стать которым так страстно мечтала мышка. Кошка смогла получить все благодаря минуте покоя, собственному удовлетворению, да еще не стремясь к этому. Над спящей кошкой распростерлось голубое небо, по нему плыли чудные облака. Ветер разносил запах кошки по миру, ее пахнущее кровью дыхание распространялось музыкой…
— Вы ведь говорите о власти? — сказал Тору, чувствуя, что обязан поддержать разговор, и Фурудзава, вдруг весь просияв, устало ответил:
— Да. Ведь это так понятно.
Итак, все оказалось печальной политической аллегорией, столь привлекательной для молодежи.
— Придет время, когда и ты это заметишь, — наклоняясь над столом, прошептал Фурудзава, хотя понижать голос не было необходимости — вокруг никого не было, и Тору вдруг ощутил уже забытый запах из его рта.
Как это он забыл? Во время занятий по родному языку, когда Фурудзава наклонялся к нему, Тору случалось чувствовал этот запах, но не испытывал особенного отвращения, однако сегодня запах этот вызвал явную антипатию.
Во всей этой истории о кошке и мышке, пусть даже Фурудзава рассказывал ее без всякого умысла, Тору что-то раздражало. Но ненавидеть Фурудзаву только по этой причине было как-то неприятно, ему казалось, что это слишком мелко. Для нелюбви, даже ненависти к Фурудзаве нужны более веские, более убедительные причины. Поэтому запах изо рта стал просто невыносим.
Фурудзава, ничего не заметив, продолжал говорить:
— Придет время, когда и ты это увидишь. Власть, отправной точкой для которой служит обман, невозможно поддерживать, заставляя обман бесконечно, словно микробы, размножаться. И с каждой атакой на нас обман становится все сильнее, его становится все больше, и в конце концов он проникает нам в душу и незаметно покрывает ее плесенью.
Очень скоро они вышли из кафе и съели в ближайшей лавочке лапшу — она показалось Тору куда вкуснее ужина с отцом за столом, сервированным множеством тарелок.
Щуря глаза от поднимавшегося от миски пара и втягивая ртом лапшу, Тору прикидывал, насколько опасной может быть их обоюдная симпатия. В их характерах определенно было что-то общее. Но Тору контролировал отзвук струны, задетой в его душе. Может статься, Фурудзава был шпионом отца, задумавшим эту проверку, чтобы что-то выведать у Тору. Тору знал, что после таких походов (конечно, это было требование отца) Фурудзава докладывал, куда они ходили, и просил возместить расходы.
Обратный путь лежал мимо парка Кораку, и Фурудзава опять стал тащить Тору на аттракцион с чашками. Тору понял, что тот сам хочет покататься, и согласился. Они купили билеты, вошли в парк, оказалось, что нужный им аттракцион находится тут же, рядом со входом. Других желающих не было, и, подождав немного, служащий неохотно включил механизм для них двоих.
Тору сел в зеленую чашку, Фурудзава специально выбрал находившуюся достаточно далеко чашку цвета персика. С внешней стороны на чашках был отпечатан простенький цветочный узор — и сами они напоминали о распродаже в какой-нибудь пригородной посудной лавке, где яркий свет фонарей с пустынной улицы тускло отражается в стекле или фарфоре.
Чашки завертелись, далекий Фурудзава пролетел совсем рядом — мелькнуло его смеющееся лицо, одной рукой он придерживал очки. Холод, подкравшийся через брюки к спине, когда Тору только сел в чашку, превратился теперь в студящий буран. Тору наобум крутанул руль — ему хотелось ничего не видеть, ничего не чувствовать. Мир превратился в туманные кольца Сатурна.
Наконец движение прекратилось, когда по инерции чашка, как буй на воде, еще крутилась, Тору попытался встать, но у него закружилась голова, и он снова сел. Подошедший Фурудзава со смехом спросил:
— Ну, что?
Тору, тоже смеясь, продолжал сидеть. Он был недоволен тем, что мир, в котором только что тонул его взгляд, опять навязчиво выставил свои грубые детали — облезлые афиши и световые щиты с рекламой кока-колы, похожие с изнанки на электронагревательный прибор.
19
На следующее утро за завтраком Тору сообщил:
— Вчера вечером Фурудзава водил меня в парк на аттракционы, мы катались в чашках. И ужинали вместе.
— Очень хорошо, — Хонда улыбнулся, обнажив вставные зубы. Этой улыбке следовало бы быть искусственной — под стать вставным зубам — и по-старчески равнодушной. Но Хонда, похоже, был действительно рад. Тору это не понравилось.
Тору, попав в этот дом, постигал удовольствия роскошной жизни — каждое утро на завтрак он ел заморский грейпфрут, вычерпывая ложечкой отделенную от кожуры при помощи специального ножа мякоть. Плоды были зрелые, блестящую в белых прожилках мякоть с чуть горьковатым вкусом буквально распирал сок, который пощипывал горячие, вялые со сна десны.