Падение к подножью пирамид
Шрифт:
Лукашевский высадил Рудольфа у почты, а сам, никуда больше не заезжая, отправился дальше, на флотскую базу. Пообещал вернуться через пять часов красной подкладке...
Яхта была слажена на совесть. Мастер принял подарки с радостью - три костюма, золотые часы, серебряную табакерку, фотокамеру, портативный магнитофон японской фирмы "Сони", югославскую пишущую машинку, набор слесарных инструментов, токарный станочек, шкатулку из яшмы, люстру с хрустальными подвесками, мундштук из полудрагоценных индийских камней, еще одни часы, настольные с изящным вращающимся маятником и мелодичным боем, черный испанский плащ на красной подкладке... Мастер оценил все это добро и вычел их из суммы окончательного расчета. Разумеется, не обидел себя. Теперь Лукашевскому оставалось доплатить мастеру несколько тысяч. Работа, разумеется, стоила того.
"Если вы оставите мне машину, - сказал мастер, когда Лукашевский вез его из дока домой, - я больше ничего с вас не возьму. Более того, сам поставлю навигационные приборы. Очень хорошего качества. Подумайте. Ведь вам машина теперь нескоро понадобится, верно? Когда-то вы еще вернетесь из плавания..."
Петр Петрович пообещал подумать и пожалел, что этот разговор состоялся только сейчас. Скажи ему мастер об этом раньше, не было бы никаких проблем. Теперь же он вынужден будет объясняться с Полудиным. С несчастным Полудиным, так нелепо потерявшим корову и деньги.
Квасову Петр Петрович подарил несколько цветных альбомов с видами Рима, Парижа, Мадрида и Афин. Впрочем, не совсем бескорыстно - опять попросил у него две канистры бензина.
"Слыхали про налет?
– спросил Лукашевского Квасов за обедом.
– На прошлой неделе какие-то конники окружили мою заставу, требовали оружие. Никакого оружия они, конечно, не получили. Мы их отогнали. Пришлось, черт возьми, стрелять. В воздух, разумеется. Но приятного было мало. Хочу отправить в город семью. Уже договорился с начальством. Ведь в следующий раз ситуация может сложиться серьезнее. Как вы думаете?"
Лукашевский ответил, что семью, конечно же, надо отправить в город.
Рудольф получил свою первую зарплату. Купил все, что намечал. Раздобыл даже несколько бутылок вина, чтобы обмыть, как он сказал, первую получку.
Дома их ждала новость. Александрина рассказала, что во время их отсутствия приезжала милиция и спрашивала, не появлялся ли здесь человек, который называет себя Режиссером.
"И что вы ответили?" - спросил Петр Петрович.
"А что я могла ответить? Ведь никакого Режиссера у нас не было. Вообще не было никаких гостей. Только конники появлялись, но конники милицию не интересуют".
Лукашевский взглянул на Рудольфа.
"А вы?
– спросил он Рудольфа.
– Вы тоже никого здесь не видели?"
"Только конников, - ответил Рудольф.
– Больше никого".
Поставив машину в гараж, Лукашевский зашел за угол и увидел то, чего не увидел почему-то утром - кое-как заложенный камнями пролом в стене. Быстро вернулся в гараж, спустился в смотровую яму и заглянул в погребок. Там, среди разобранного хлама, было устланное соломой ложе, лежали пустые мешки, валялись консервные банки с сохранившимися остатками пищи.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Яковлев, как и обещал, позвонил в восемь часов.
"Итак, - сказал он торжественно, - ты можешь поздравить меня с обретением свободы!"
Лукашевский не понял о чем, собственно, идет речь, о каком обретении свободы, и попросил Яковлева выразиться яснее.
"Можно и яснее, - уже не так торжественно ответил Яковлев.
– Но если говорить предельно ясно, то суть моего сообщения в следующем: меня сняли с поста председателя исполкома. Полностью и окончательно. Совсем. Отныне я, в смысле должностного положения, никто. Или, как любил выражаться сукин сын Чичиков, мечта".
"Поздравляю, - сказал Лукашевский.
– Это большая удача, - но тут же, подумав, что его слова могут обидеть Яковлева, спросил: - А что случилось, Сережа?"
"А!
– ответил Яковлев.
– Весь Совет разделился на партии. Партии стали пытать меня, за кого я. Я ответил, что за самого себя. Тут меня все дружно и сняли. Единогласно. Потрясающее и неожиданное единство. Во всем остальном они друг с другом на ножах. Такая вот история".
"Ну и черт с ними, - сказал Лукашевский.
– Приезжай ко мне. Мы тут затеваем небольшой праздник - обмываем первую зарплату нашего охранника. Подождем тебя, если хочешь".
Яковлев ответил, что сейчас приедет.
Лукашевский встретил Яковлева у ворот, обнял его.
"Обойдемся без телячьих нежностей, - сказал Яковлев.
– И вообще я рад случившемуся, ибо все осточертело".
Стол накрыли в доме у Петра Петровича. Постаралась, как всегда, Александрина. Сначала поздравили Рудольфа, затем Яковлева. Оба тоста произнес Петр Петрович. Потом слово взял Яковлев и предложил тост в честь Лукашевского и Полудина - за избавление от служебного бремени. А еще выпили за красоту Александрины: потребовал Рудольф. При этом Полудин так злобно взглянул на Рудольфа - особую злобность его лицу придали страшные синяки под глазами, что тот поперхнулся вином, закашлялся, замахал руками, а успокоившись, сказал, что теперь непременно надо выпить за дружбу, так как без дружбы, заявил он, жить невозможно.
Яковлев остался ночевать у Петра Петровича, благо что диван был свободен, так как Рудольф по своему обыкновению поднялся на маяк.
"Так что же произошло?
– снова спросил его Петр Петрович, когда они остались одни.
– Изобрази в картинках, а то я, знаешь ли, плохо представляю себе, что за катавасия там у вас заварилась".
"Скучно рассказывать, - ответил Яковлев, забираясь под одеяло.
– Да и трудно изобразить, поскольку я в этом деле не мастак. Передрались все. Началось, как ты знаешь, с чепухи, с этих скифских баб на курганах. Откуда-то пошел упорный слух, что весной приедут киношники и будут снимать в наших степях потрясающий фильм о диких племенах, для чего привезут вагон денег. Для тех, кто станет сниматься в фильме, разумеется. Появились те самые клубы скифский, сарматский, готский, киммерийский. Потом еще печенеги, половцы, хазары и всякие прочие. Сначала это была только игра: выдумывали одежду, копались в истории, книгах.
Но вскоре, кажется, свихнулись на этом деле: члены скифского клуба начали, например, утверждать, что они настоящие скифы, происходят от древних скифских корней, нашли всевозможные доказательства этому и стали заявлять свое право на землю, на соблюдение скифских традиций и законов. То же самое произошло и с другими- с печенегами, готами, киммерийцами и прочими. Пошли ссоры, драки. Я за голову схватился. Стал их уговаривать, мирить, призывать к порядку. Никаких результатов! Подключил к этому делу своих депутатов. Но они не только не помогли мне, а сами, поверишь ли, ввязались в эту дурацкую игру и тоже разделились на племена, на партии. Одни стали представлять интересы скифов, другие - сарматов, третьи - печенегов, четвертые - гуннов. Словом, все полетело вдрызг. Скифы кричат: "Мы - самые древние на этой земле! Все здесь наше!". Сарматы кричат то же самое. Киммерийцы - тоже. И так - все! Я им на последней сессии сказал: "Дураки вы все - это точно. Самые древние и самые лучшие. И для вас есть лишь одна земля - земля дураков!" Не выдержал, терпение лопнуло. Тут меня и скинули. Вот такая, брат, картинка".