Падение к подножью пирамид
Шрифт:
Несколько секунд они в упор смотрели друг на друга. Первым отвернулся Петр Петрович. Рудольф опустил автомат.
До вечера Лукашевский возился с машиной - устранял мелкие неполадки, до которых прежде не доходили руки, помыл ее, закрасил царапины на кузове, заменил на двух колесах старые шины, очистил от ненужного хлама багажник, собрал в коробку все инструменты, долил в аккумулятор электролита - словом, приготовил машину для передачи новому хозяину. А заодно и простился с ней, оказав ей последнее внимание, последнюю ласку. Не уходил из гаража до тех пор, пока Рудольф не поднялся на башню, - не хотел с ним встречаться в доме. Включил маяк позже обычного, когда совсем стемнело. С минуту стоял в дверях и смотрел, как пронзают черноту густой весенней ночи празднично яркие лучи.
Позвонил на заставу Квасову, справился о здоровье, спросил о новостях. На здоровье Квасов не жаловался. Сказал, что отвез семью в город и теперь спокоен, готов сразиться хоть с тысячью налетчиков. Похвастался тем, что командование пошло ему навстречу - усилило заставу людьми и оружием.
"Так что же вы теперь охраняете - границу или заставу?
– спросил Петр Петрович.
– Похоже, что заставу, так как со стороны моря на вас кажется, никто не покушается".
"Похоже, что так, - согласился Квасов.
– Похоже, что наше положение является абсурдным. Минутку, Петр Петрович, минутку, - попросил он вдруг. Тут ко мне с донесением", - и положил трубку.
Лукашевский слышал, как Квасов с кем-то разговаривал, но слов разобрать не мог. Ждал долго. Решил было уже, что Квасов забыл о нем. Но Квасов не забыл. Подняв через несколько минут трубку, он сказал почему-то шепотом: "Опять налет, Петр Петрович. Опять налет. Мне
доложили, что человек двести. Свяжемся через час", - и опустил трубку на рычаг.
Лукашевский позвонил Квасову через час, затем еще через час, но телефон погранзаставы не отвечал. Лишь перед двенадцатью Квасов наконец откликнулся.
"Ну что?" - спросил его Петр Петрович.
"Отбились, - ответил Квасов.
– Хотя было жарко. Потерь нет. Ни с нашей, ни с вражеской стороны. Но это очень странно... Понимаешь, били боевыми, а потерь нет. Остались только брошенные кони".
Яковлев ночевать у тети Сони не остался, приехал к Лукашевскому.
"Взвесил все и решил к тебе, - объяснил он свой приезд.
– Чтоб не навлечь беду на дом тети Сони. А тебя не подожгут, у тебя лихой автоматчик на башне, у тебя стены высокие, у тебя - крепость".
"Крепость, да не для всех, - думая о Сумасшедшем Режиссере, сказал Лукашевский.
– Для некоторых и высокие стены - не препятствие. Для нового председателя исполкома, например. Как же его избрали?
– спросил он.
– Не разыгрываешь ли ты меня?"
Яковлев не разыгрывал Петра Петровича. Все было так, как он сказал: новым председателем исполкома депутаты единодушно избрали Сумасшедшего Режиссера. Произошло это утром, в самом начале рабочего дня. Яковлев не был свидетелем этого события, так как приехал позже, но от тети Сони узнал, что Сумасшедший Режиссер явился к исполкому во главе огромной толпы, что в зал заседаний его внесли на руках под приветственные крики депутатов.
"Я хотел встретиться с ним, чтобы передать дела, - сказал Яковлев, - но не удалось: новый председатель, как сообщила мне моя бывшая секретарша, уехал в область представляться начальству. А еще она показала мне его распоряжение, в котором сказано, что съемки пресловутого фильма начнутся через пять дней. Завтра в газете должно быть напечатано его обращение к народу по этому поводу. Он призывает всех нас принять участие в съемках - собраться у курганов с недельным запасом воды и продовольствия. Мне сказал об этом редактор газеты. Текст обращения уже у него. В этом тексте есть, между прочим, такие слова: "Вы станете участниками величайшего исторического события двадцатого века". Как тебе это нравится, Петр?"
Лукашевский не ответил: пока Яковлев говорил, в комнату почти неслышно вошел Режиссер. Улыбаясь, он остановился у Яковлева за спиной и подмигнул Лукашевскому.
"Чего молчишь?
– спросил Яковлев.
– Или тоже сбрендил, как и все, не можешь слова сказать против Режиссера?"
"А ты оглянись", - сказал наконец Лукашевский.
Яковлев посмотрел через плечо и увидел Режиссера.
"А, - сказал он, совсем не удивившись, - так ты здесь? Отлично! А я - то гадаю, кто это околдовал моего друга, отчего он окаменел, как жена Лота, как птичка под взглядом змеи. Присаживайся, дорогой мой преемник. Нам есть о чем потолковать, не правда ли?"
Режиссер был в новом сталистого цвета костюме, в шляпе, при галстуке. От него пахло хорошими духами, Он был побрит и подстрижен. Его черные туфли блестели, словно по ним только что прошлись щеткой. Он снял шляпу, бросил ее на подоконник и сел в предложенное Лукашевским кресло, закинув ногу на ногу. От прежнего ночного гостя в нем почти ничего не осталось: ни боли и усталости в глазах, ни ран на руках - руки у него теперь были белые и даже холеные, ни всклокоченных волос - словом, не было в нем ничего такого, что взывало бы к состраданию. Теперь это был вполне благополучный и со вкусом одетый человек, довольный собой, чуть ироничный и высокомерный.
"В сущности, толковать нам не о чем, - сказал он в ответ на слова Яковлева.
– Ваш опыт мне никогда не пригодится, никаких ваших дел я продолжать не намерен, да и не могу. Я приехал сюда лишь затем, чтобы принести вам мои извинения за удар, который я вам невольно нанес. Ваше честолюбие сильно задето, но я обещаю вам некоторую компенсацию: вы, как и Петр Петрович, оказавший мне ряд добрых услуг, не будете задействованы в фильме. Вы оба останетесь свободными... от участия в моем фильме, - добавил он с улыбкой после непродолжительной паузы.
– Это все, что я могу для вас сделать Впрочем, вы потом убедитесь, что это далеко не пустяк - быть свободными... Быть вне взрыва, вне возврата, вне исчезновения, сохранить человеческое достоинство... Надо ли объяснять?
– спросил он, откидываясь на спинку кресла.
– Или вы сами способны оценить происходящее?"
"Хотелось бы послушать", - ответил Яковлев и покраснел.
"Да, да, - поддержал его Петр Петрович.
– Ваше объяснение было бы кстати. Если вы, разумеется, способны что-либо объяснить".
Последнее замечание Петра Петровича Режиссеру явно не понравилось. Лицо его резко изменилось, стало злым. Он наклонился вперед и, заглядывая в глаза Лукашевскому, спросил: "А вы, конечно, способны? У вас трезвый ум, вы наблюдательны, владеете логикой... Так? Впрочем, ладно, - махнул он рукой и снова откинулся на спинку кресла.
– Не будем об этом. Мне хотелось бы проститься с вами без ссоры. Да, да, проститься. Потому что больше мы не встретимся. Может быть, увидимся, но не сможем поговорить... Итак, откликаюсь на вашу просьбу и пытаюсь кое-что объяснить. Первое: здесь - начало, здесь поджигается бикфордов шнур всеобщего безумства и вражды, разврата и уничтожения. Презрение к обычаям отцов, к заветам предков, к истинам истории, забвение братских чувств, отвержение всякой благодарности, долга, обязательств, болезненное себялюбие, дикая самовлюбленность- это взрывчатка, к которой подведен бикфордов шнур... Второе: я - только огонь. Огонь очищающий. Вы должны исчезнуть без крови и пепла. Земля останется чистой и живой. Для других - для птиц, для рыб, для лошадей, для трав... Кровь и огонь - как в кино, а после - чистый экран... Остановить? Предотвратить?
– Режиссер произнес эти слова так, словно переспросил только что говорившего с ним Яковлева или Лукашевского, хотя на самом деле Яковлев и Лукашевский молчали.
– Но как? Ведь это ваша неуничтожимая страсть залить все кровью и покрыть пеплом. Страсть к счастью, которое оборачивается несчастьем для всех; страсть к будущему, которое оборачивается диким прошлым; страсть к жизни, в основе которой смерть. Вы - роковая ошибка космоса. Мастера, учителя, который был послан к вам, вы убили. Вы абсурдны. Систему самообучения вы вырвали из своей души и растоптали. Вы идете по кругу жестокого саморазрушения. Но мы оставили бы вас, когда б вы не разрушали и Землю. Вы отвергли Создателя, вы убили Учителя, и вот я - последний. Уводящий".