Падение к подножью пирамид
Шрифт:
"Очень интересная картинка, - сказал Петр Петрович.
– А Режиссер? Какова тут роль Режиссера?" - спросил он, помолчав.
"Загадочная, - ответил Яковлев.
– Весьма, знаешь ли, загадочная. Он всем им является. Как только они на своих заседаниях доведут себя до белого каления, так он им и является. И произносит речь о превосходстве их племени. Они после его речей ревут от восторга, как стадо быков. И пока ревут, он исчезает. А вот еще какая чертовщина: все ждут, когда начнутся съемки фильма. Режиссер обещает им, что скоро назначит этот день. Он называет его Днем Генеральной Репетиции.
– Яковлев сбросил с себя одеяло и сел.
– Я пробовал рассказать обо всем этом кое-кому в области, предупредить о возможных последствиях. Но никого это не колышет. У них там, конечно, свои проблемы. Машут на меня руками и смеются. Думают, наверное, что я чокнулся. Но чокнулся не я. Нет, не я!
– Яковлев хлопнул по одеялу рукой.
– Кабы я - какая беда? Но чокнулась сама кабыбка!" - Яковлев снова лег и закрыл глаза.
Лукашевский тихо вышел в другую комнату.
"Вернись, - позвал его Яковлев.
– Хочу тебя спросить. Ответь мне, пожалуйста, - попросил он, когда Лукашевский вернулся и сел возле него.
– Куда же подевались те племена - скифы, сарматы, киммерийцы, готы... Ведь- они жили здесь, на этой земле. А потом? Ушли, вымерли? Что с ними произошло? И вообще, могут ли народы исчезать, не оставив следа? Где они теперь? Не все же умерли или ушли?"
"Помолчи!
– потребовал Лукашевский.
– Разве ты ничего не слышишь? Кони!"
"Где?
– привстал Яковлев.
– Где кони?"
"Там, за окном. Скачут по степи. Разве ты глухой?"
"Да, - ответил Яковлев, прислушавшись.
– Я слышу...
– Он вскочил с дивана и принялся торопливо одеваться.
– Это они. Я слышу".
Вбежал запыхавшийся Рудольф и приказал: "Погасите сеет и отойдите от окон! Быстро! Они снова приближаются. Я встречу их на башне!"
Лукашевский понял, почему нужно погасить свет, и метнулся к выключателю.
"Верни мне пистолет!" - крикнул он Рудольфу, но Рудольф уже сбегал вниз по лестнице и не услышал его.
Лукашевский погасил свет, схватил Яковлева за руку и оттащил от окна к стене.
"Что это значит?" - шепотом спросил Яковлев.
"Это значит, что если они станут стрелять по окнам, то не угодят в нас".
Топот стремительно приближался. Уже отчетливо были слышны человеческие голоса, когда с башни ударила автоматная очередь.
"Он с ума сошел!
– рванулся Яковлев, но Лукашевский удержал его.
– Они же не стреляют! Что он делает?"
И, словно в ответ на его слова, посыпались на пол осколки оконных стекол. Что-то глухо ударилось о книжные стеллажи, запахло порохом.
Это длилось всего несколько минут - топот, крики, стрельба. Потом все разом смолкло. Лишь со стороны северного спуска еще какое-то время доносился удаляющийся цокот копыт.
"Ушли?" - спросил Яковлев.
"Ушли, - ответил Лукашевский и отпустил его руку.
– Посиди здесь, приказал он Яковлеву.
– А я наведаюсь на башню".
Полудин опередил Лукашевского. Он, кажется, даже стрелял, потому что стоял с переломленным ружьем, выковыривая из казенника застрявший патрон.
"Не ранены?" - спросил Лукашевский.
"Обошлось, - ответил Рудольф.
– Но лупили здорово. Оптику, правда, пощадили".
Лукашевский
"Не пойму, - сказал Полудин, перегнувшись через перила балкона.
– Лошади есть, а всадников нет. Не могли же они испариться. Или у них были свободные лошади?" - он говорил о трех брошенных оседланных лошадях, бродивших за воротами. При свете полной луны они были хорошо видны. Поблескивала металлическими пряжками сбруя, лоснилась на крупах шерсть, волочились по земле уздечки.
"Коней надо загнать во двор, - предложил Рудольф.
– Наши трофеи".
"Один из них мой, - заявил Полудин.
– Вот тот, с длинной гривой. Я сам сбил с него всадника. Бил дуплетом".
"И что?
– спросил Лукашевский.
– Где же всадник?"
"Об этом я и толкую. Исчез, - ответил Полудин.
– Это странно".
"Так вы стреляли по людям?"
"А по кому же еще, - усмехнулся Рудольф.
– Они - по людям, и мы - по людям. Или вы нас за людей не считаете? На войне, как на войне".
Лукашевский лишь потряс головой: все это походило на дурной сон.
Лошадей они завели во двор, расседлали. Полудин принес им сена - осталось в коровнике. Долго оглаживал длинногривого, называл его Скилуром. Вышла из дому Александрина. Полудин велел ей принести для Скилура сахару. Спустился во двор Яковлев. Лукашевский накинул ему на плечи свое пальто, видя, как того разбирает дрожь, сказал: "Все обошлось: ни убитых, ни раненых. А трофеи славные".
Судя по всему, набег конников Рудольфа нисколько не встревожил, а трофеи только обрадовали. И вообще он чувствовал себя законным победителем, а не участником нелепой и опасной перестрелки. Да и Патудин, кажется, тоже. Зато Яковлев был подавлен, стучал пальцами по носу и время от времени спрашивал у Лукашевского: "Что ж это такое, Петя? Как все это понимать?" Петр Петрович в ответ лишь пожимал плечами. С трудом уговорил его лечь в постель. Лег и сам, поставив свою раскладушку рядом с диваном Яковлева. Но уснуть они так и не смогли.
Спуститься во двор Лукашевского заставили громкие голоса. Разговаривали, а вернее, кричали друг на друга Александрина и Полудин.
Еще стоя на железной лестнице, Лукашевский понял, что происходит: Полудин седлал своего Скилура, собираясь куда-то ехать, а Александрина пыталась помешать ему.
"Ты дурак!
– кричала она.
– Не смей! Подумай обо мне и о Павлуше! Ты пропадешь! И мы пропадем! Одумайся! Что ты затеял? Или ты спятил совсем? Не смей!"
Увидев Лукашевского, Александрина подбежала к нему, схватила за руку и потащила к Полудину.
"Остановите его! Петр Петрович! Скажите ему, что он свихнулся. Он решил уехать, чтобы отомстить бандитам! Но это же безумие! Петр Петрович! заплакала она.
– Его там убьют!"
"Не убьют, - сказал Полудин, приторачивая к седлу сумки.
– У меня ружье. А патронов хватит на всех... Я не смогу здесь сидеть!
– закричал он зло.
– Не подходите ко мне!"
Только теперь Лукашевский увидел Рудольфа, который стоял у ворот, держа у пояса автомат.
"Я его не выпущу, - сказал Рудольф, встретившись взглядом с Лукашевским. Убью лошадь!"