Падение к подножью пирамид
Шрифт:
Спустился с башни Рудольф и подошел к нему, покашливая.
"Простудился, что ли?" - спросил Петр Петрович, вкладывая в интонацию свое недружелюбие.
Другой человек, услышав, что к нему так обращаются, сразу же ушел бы, но Рудольф - деревянное ухо и суконное сердце - и не подумал уйти.
"Так вы мне горло вчера чуть не раздавили, - сказал он.
– Совершенно железный захват. Я не ожидал. Такая ловкость и сила в шестьдесят лет?!"
"Много говоришь, - остановил его Петр Петрович.
– Отвлекаешь от дела".
"Так
– Вытирать чистый мотор - разве это дело? Вы просто ждете, когда выйдет Александрина, - вот ваше настоящее дело, - сказал он вдруг.
– Только и это напрасно.
– Рудольф зевнул и перекрестил рот.
– Потому что она не выйдет".
"Это почему же?" - насторожился Лукашевский, успев подумать Бог знает что.
"Потому что она спит, - весело ответил Рудольф.
– Спокойно спит. После брачной ночи".
"Не понял!" - Лукашевский захлопнул капот и сунул руки в карманы плаща, наткнувшись правой рукой на холодную сталь пистолета.
"А что тут понимать?
– крутнулся на одной ноге Рудольф.
– Я и Александрина стали мужем и женой. Обычное дело. Впрочем, можете поздравить".
Лукашевский долго молчал, потом оперся спиной о машину и спросил: "А если вернется Полудин? Ты убьешь его или он тебя?"
"Он не вернется, - ответил Рудольф.
– Даже если захочет".
"Ну, ну, - сказал Петр Петрович, чувствуя, как замирает в нем жизнь, как холодеет и останавливается сердце.
– Ну, ну..." - он оттолкнулся от машины и, пройдя, словно во сне, несколько шагов, ухватился за холодные поручни железной лестницы.
"Тебе помочь, старикашка?
– засмеялся гундосо Рудольф.
– Как я тебя, а? Это почище, чем удар в зубы".
Его следовало бы убить. И Петр Петрович готов был сделать это - стоило лишь опустить правую руку в карман, взвести курок пистолета и выстрелить. Он, пожалуй, даже не промахнулся бы.
Не оборачиваясь, Петр Петрович поднялся на веранду и уже там, упершись лбом в стену, замычал от ярости и тоски.
Яковлева будить не стал, выпил чаю один. Затем перенес в машину последние вещи, отобранные для "Анны-Марии" и, разбудив Яковлева, сказал ему, что уезжает на базу.
"Когда вернешься?" - спросил Яковлев, потягиваясь.
"Не знаю, - ответил Лукашевский.
– Может быть, не вернусь. Все, что осталось здесь, в доме, естественно, твое: книги, электроприборы, мебель. Тебе здесь жить. Рудольф мешать не станет: он ушел к Александрине. Женился на ней, - усмехнулся горько Лукашевский.
– Где у меня хранятся продукты, ты знаешь. Словом, живи, Сережа".
Ошарашенный Яковлев с минуту таращил на него глаза, потом соскочил с дивана, принялся торопливо одеваться.
"До ворот провожу, - сказал он Лукашевскому.
– Но как же так? Как же так? Боже мой, уже уезжаешь. Прямо сейчас?"
"Но ведь только на базу. Не совсем. Через неделю подойду к мысу на яхте. Если будешь здесь, еще повидаемся.
Яковлев проводил Петра Петровича за ворота.
"Уж и не знаю, - сказал Лукашевский, выйдя из машины, - стоит ли нам обниматься на прощанье".
"Стоит, - ткнулся Яковлев лицом в его грудь.
– Все же мы были друзьями".
Они обнялись. Потом Петр Петрович молча сел в машину, захлопнул дверцу, опустил стекло и сказал Яковлеву:
"Не впутывайся, пожалуйста, ни в какие истории. Хотя бы до пятницы. Я буду очень ждать, что ты помашешь с мыса мне рукой".
Он решил ехать через райцентр, а не через южную долину, хотя дорога через райцентр была длиннее: хотел своими глазами увидеть, что там происходит. И хотя демоний предупреждал его о том, что делать этого не следует, любопытство взяло верх. И еще одно тайное желание влекло его в райцентр: он надеялся еще раз повидаться с Режиссером. Зачем была нужна ему эта встреча он, пожалуй, не смог бы толком объяснить и самому себе. Было лишь смутное предчувствие или надежда, что разговор с Режиссером, возможно, изменит что-то к лучшему.
Лукашевский увидел скачущих навстречу ему всадников и невольно притормозил, сбавил скорость. Всадники - их было человек десять - неслись галопом, словно наперегонки, и, кажется, не собирались уступать дорогу, заняв ее во всю ширину. Они выскочили из балки перед плато курганов и теперь стремительно приближались в облаке пыли, гикая и размахивая нагайками. Петр Петрович съехал на обочину и остановился, подняв на всякий случай боковое стекло и заперев изнутри дверцы. Когда всадники были от него метрах в ста, он понял, что они скачут к нему, что он - цель их набега. Он вынул из кармана пистолет, снял его с предохранителя и зажал между коленями.
Они налетели на него вместе с облаком пыли, окружили машину, возбужденно крича и стегая по кузову плетьми.
Лукашевский припустил левое боковое стекло и крикнул:
"Какого дьявола? Что за шуточки?"
Один из всадников спешился, передал поводья соседу и подошел вплотную к машине. Запыленное лицо, белые зубы, воспаленные глаза. Одет он был черт знает во что, перетянут вкось и поперек ремнями. На боку у него болталась то ли сабля, то ли меч, за спиной висел лук.
"Вылезай, старая лягушка!" - приказал он Лукашевскому, сопроводив свои слова выразительным жестом, и стегнул нагайкой по стеклу.
Петр Петрович не двинулся с места. Тогда предводитель банды отстегнул меч - это все-таки меч, а не сабля - и поднял его над головой, давая понять, что сейчас начнет рубить машину. Остальные всадники тоже спешились и схватились за мечи, ожидая команды предводителя.
Петр Петрович опустил стекло до конца и сказал:
"Вы что, ребята? Спятили? Это же разбой!"
"Это разбой!
– захохотал предводитель, поддержанный дружным гоготом остальных.
– Это и есть настоящий разбой!"