Падение к подножью пирамид
Шрифт:
"Не стыдно?" - сказал он ей. И тут же в ее защиту выступили двое суровых мужчин, кареглазых, в лохматых собачьих шапках. Схватившись за копья, они двинулись на Лукашевского. И только загородившая Лукашевского телега спасла его от беды - он успел нырнуть в толпу и скрыться от грозных преследователей.
Телеги, велосипеды, мотоциклы, машины - все это громыхало, гудело и рычало, сливаясь с музыкой, с ламбадой, у которой не было конца.
Человек, остановивший Петра Петровича у штабного кургана, был хорошо знаком ему.
"Остановись!" -
"А я вас давно приметил, - сказал Полудин, опуская меч.
– И сказал себе: попугаю немного Петра Петровича".
"Вы все здесь горазды пугать", - ответил Петр Петрович, не зная, радоваться ему встрече с Полудиным или нет. Одно было несомненно важно: теперь он воочию убедился, что Полудин жив, и мог сообщить об этом Александрине.
"Да, - согласился Полудин.
– А скоро начнем не только пугать, но и...
– он взмахнул мечом, словно снес кому-то голову, и победно взглянул на Петра Петровича.
– А вы без оружия?
– спросил он.
– Или следом идет оруженосец?"
"Без оружия, - ответил Петр Петрович, хотя правый карман его брюк топорщился от тяжелого пистолета Макарова, и тоже спросил: - Скоро ли домой, к жене и сыну?"
"Там видно будет, - уклончиво ответил Полудин.
– Отомстить надо, отомстить!
– сжал он зубы.
– Потом думать о бабах".
"Так вы сероглазый, - сказал Петр Петрович, глянув Полудину в глаза. Почему же здесь, а не со своим отрядом, который, как мне известно, расположился у дальнего кургана?"
"Я связной, - объяснил Полудин.
– Но откуда вы знаете про наш отряд? удивился он. Мы стоим там в засаде..."
"Так ведь и я сероглазый, - сказал Лукашевский.
– Сероглазые сметут всех!" - воскликнул он, сам не зная почему.
"О!
– закричал восторженно Полудин.
– Какой лозунг! Такого у нас еще нет. Сероглазые сметут всех! За такой лозунг вас сразу же произвели бы в командиры!"
"Дарю вам этот лозунг, - сказал Петр Петрович.
– Считайте, что это мой подарок".
Преисполненный благодарности, Полудин хотел было обнять Лукашевского, но Петр Петрович от объятий увернулся и сказал:
"Пришел ваш конь, мы нашли в сумке записку, боялись, что вы погибли. Павлуша очень скучает. Проведали бы семью, успокоили Александрину".
"Не до семьи, - отмахнулся Полудин, будто разговор зашел о чем-то второстепенном.
– После победы, которая будет наша... Сероглазые сметут всех!
– засмеялся он.
– Вся эта земля, - повел он рукой, - принадлежит нам, сероглазым! В курганах покоятся кости сероглазых! У каменных воинов, стоящих на курганах, серые каменные глаза! Сама земля имеет серый цвет!"
"А небо голубое", - вставил Лукашевский.
"Правильно! Пусть голубоглазые отправляются на небо!
– захохотал он, хватаясь за живот.
– А синеглазые
"Неправда, - возразил Лукашевский.
– Режиссер - не сероглазый: у него карие глаза. Я видел это много раз".
"Не может быть!
– насупился Полудин.
– Наш командир сказал, что Режиссер сероглазый! Вы уверены, что он кареглазый? Уверены?
– наступая на Петра Петровича, зарычал он.
– Не врешь, Петр-р-р Петр-р-ро-вич?!"
"Успокойся, - сказал Лукашевский.
– Ты сам можешь убедиться в правдивости моих слов. Достаточно подняться на курган. Я как раз иду к Режиссеру".
"Вы?! К Режиссеру?!"
"А что?"
"К нему никто не смеет приближаться, кроме командиров".
"Почему?"
"Приказ!"
"На меня этот приказ не распространяется, - сказал Петр Петрович.
– Я его личный гость. И вы, Полудин, пойдете со мной".
Они поднялись на курган, к палатке Режиссера.
"Зайдем", - предложил Полудину Лукашевский.
"Я подожду здесь, - выставил вперед ладони Полудин.
– Постою и полюбуюсь, как говорится, панорамой".
Открывающейся с кургана панорамой действительно стоило полюбоваться: окрестная степь пестрела людьми, словно по ней раскатали многоцветный ковер. Поднимались в небо дымы от костров, стлались облака пыли, поднятые копытами лошадей и колесами автомобилей и телег. Ничего подобного Лукашевский в своей жизни не видел, разве что в кино. Будто от зеркал отражались от стекол машин солнечные лучи, блестели их лакированные крыши, сверкали бляшки на конской сбруе, отточенные мечи, топоры, наконечники пик. Так, наверное, выглядели на привалах армии Аттилы, Мамая, Навуходоносора, Александра Македонского. Без автомобилей, конечно, и мотоциклов. И, может быть, без женщин и без детей. О последнем Петр Петрович просто не знал.
День стоял хороший - теплый и солнечный. Плыли по небу редкие белые облака, чистые, нежные, легкие. Море, залегшее вдали широкой синей полосой, дышало в сторону степи волнами бриза, и степь в этих прозрачных волнах чуть вздрагивала. Башня маяка, словно росток полевого хвоща, покачивалась в мареве на горбатом мысу.
Режиссер был в палатке один. Он сидел за столиком, на котором был укреплен микрофон и стояла литровая стеклянная банка с красными и желтыми степными тюльпанами, освещенными солнечным светом из полиэтиленового палаточного оконца.
Режиссер встретил Лукашевского молча, не вставая, протянул ему руку. Петр Петрович огляделся, увидел пустой тарный ящик и присел на него. Режиссер потер ладонью лоб, поглядел на Петра Петровича из-под бровей и сказал на вздохе:
"Вот и началось. А вы не верили".
"Но почему же так печально?
– спросил Лукашевский.
– Не чувствую в вашем голосе торжества".
Режиссер протянул руку к микрофону, нажал на его подставке кнопку, и музыка, которую изрыгал громкоговоритель на столбе, смолкла.