Падение великого фетишизма. Вера и наука
Шрифт:
Но и отрывочное, путанное, не систематизированное мышление среднего товаропроизводителя насквозь проникнуто все той же противоположностью «субъекта — объекта», или, говоря проще, личности и мирового процесса. Его маленькое «я» не только центр его стремлений и интересов, из которых первым и основным является его хозяйство, его собственность, и вне которых все остальное носит отрицательную окраску «чужого»; это «я» в то же время для него и сосредоточие познавательного кругозора. Действительность для него прежде всего то, что емуочевидно, и доступно егочувствам; истина то, что неустранимо из егосознания (этот критерий заимствовала у него и критическая философия). Он, человеческий индивидуум, — есть познающий,он — в первой и в последней инстанции решающий, что — действительность, что — истина; он — отдельный, независимый, самодовлеющий «субъект познания», как сказал бы его идеолог — буржуазный философ. Конечно, средний товаропроизводитель отнюдь не является солипсистом: принужденный на рынке постоянно договариваться с другими товаропроизводителями, как со вполне равной стороной, он не может и в своем мышлении создать для себя лично особого, привилегированного положения, не может признавать одного себя субъектом действительности и истины. Нет, он и каждую другую личность принимает в качестве такого же самостоятельного
Именно по этой причине мещанская демократия, когда она испытывает потребность в единстве мировоззрения, неспособна найти иного выхода, как установление истиныпосредством большинства голосов. Такая тенденция обнаруживалась даже у революционных демократов типа Робеспьера; а в обыденной мещанской среде «схема голосования» на каждом шагу применяется как самый убедительный аргумент против новых или вообще еретических мыслей; «как можешь ты утверждать это, когда все разумные люди думают прямо противоположное?» И когда мещански-мыслящие философы сталкиваются с нашейточкой зрения, с идеей коллективной организации опыта, с признанием коллективного субъекта действительности и истины, — тогда они не умеют понять всего этого иначе, как в виде системы решения вопросов науки и философии по большинству голосов. [28] Из такого перевода чуждых им воззрений на язык своей собственной мещанской мысли и исходят они в их критике. Конечно, это также убедительно, как та буржуазная критика социализма, которая изображает его в виде системы раздела имущества: иной формы «общественной собственности» мещанин вообразить себе не в силах, так как для него собственность вообще, какая бы то ни было собственность всегда предполагает индивидуального собственника, коллективный же субъект собственности, как и производства, познания для него просто непостижим.
28
В обществе, где практические интересы людей постоянно и непримиримо сталкиваются — каково буржуазное, — решение практическихвопросов по большинству голосов является единственным возможными способом избегнуть подавления большинства, нарушения его интересов. Вопрос об истине и заблуждении совершенно иной. Истина есть природное орудиеколлективной практики, и следовательно, «истинность» познания, как и пригодность орудия вообще, устанавливается объективно, — без подавления кого-либо, в самой этой практике, независимо от всякого счета, голосов. Многие научные теории, наибольшей части человечества даже неизвестные, которые 9/10 современного населения земного шара, при попытке растолковать им эти теории, признали бы явной нелепостью, остаются, тем не менее, вполне выясненными истинами, потому что оправдываются практически, напр., в научной технике машинного производства.
Есть все основания думать, что и в решении «практических» вопросов метод голосования не всегда будет необходим. Когда социалистическое общество окончательно сложится и перевоспитает людей, когда в нем исчезнут пережитки периода социальных противоречий, создастся живое единство общей для всех цели — развития силы и счастья коллектива, а все частные практическая цели станут лишь средствамидля нее, тогда и здесь, вероятно, метод голосования станет излишним, как я старался показать в своей утопии «Красная Звезда». При тожестве конечной задачи и реальном единстве культуры, обеспечивающем глубокое взаимное понимание людей, по любому частно-практическому вопросу настолько же возможно будет единогласие всех знающих и заинтересованных, как в наше время — по вопросу о теории, допускающей проверку на деле.
Но как бы ни был познавательно-ограничен товаропроизводитель, он не может не сознавать, что действительность неизмеримо шире того, что помещается в его индивидуальном кругозоре. Ему известно, что наибольшая масса, бесконечно большое количество вещей и явлений не имеет соотношения с его «я», с его познанием, и тем не менее они — действительность. Бесчисленные предметы, которых он никогда не видел и не увидит, о которых он не слыхал и не услышит, до которых никогда не коснется даже его мысль, — существуют все-таки «на самом деле», существуют в действительности.Принимая, таким образом, вселенную как беспредельную и бесконечно многообразную действительность, и не имея возможности отнести ее в целом, в этой беспредельности и многообразии к своему «я» или вообще к индивидуальному субъекту, он в то же время, как мы знаем, в силу самой своей организации не умеет отнести ее к ее реальному субъекту, величайшему коллективу, человечеству в его трудовом и познавательном развитии. Что же у него получается? Действительность, «независимая» от всякого «субъекта», от всякой организованной активности, действительность «сама по себе», или, другими словами, «отрешенная», абсолютная.
Средний товаропроизводитель, человек «обыденного мышления», полагает, что «вещи» существуют «так, как они есть», т. е., собственно, именно так, как они выступают в его понятиях. Ему совершенно чужда и недоступна идея, что самое выделение «вещей» из потока опыта было результатом долгого социально-трудового процесса. Он не понимает, что «действительность» вещей, «то, что в них есть», находится в прямой зависимости от технического уровня общества и эпохи, что она, напр., чрезвычайно различна до и после начала применения микроскопа. Она для него просто «то, что есть», и дальше этой пустой тавтологии не идет его мысль. Для него «бытие» абсолютнои метафизично, как бы мало ни задумывался он над его философскими определениями, как бы не были ему незнакомы эти привычные для специалистов схемы.
И такова же для него истинапознания. Она — то, что «соответствует действительности», и этим все исчерпывается. Вместес «действительностью», она, следовательно, отрешаетсяот живой практики, и становится «абсолютной». Она — отнюдь не трудовое орудие коллектива, нет, она существует «сама по себе», независимо от того, находит опору и применение в практической деятельности коллектива, или нет. Когда она имеет частное содержание, выражает преходящие стороны вещей, тогда она и сама является преходящей; когда же ее содержание всеобще, и выражает законы вещей, «законы природы», — тогда она вечна.
Представление о «неизменных законах», лежащих в самой природе вещей, одинаково свойственно как обыденно-практическому, так и философски-отвлеченному мещанскому сознанию. Абстрактный закон, не связанный с конкретными свойствами той или иной вещи в частности, но являющийся познавательным орудием человека для воздействия в жизненной борьбе на очень многие и во многом различные «вещи», здесь выступает как самостоятельная с ила,господствующая над вещами. Что закон стоит над«вещами», что явления совершаются
Такова вообще идеология, порождаемая меновыми отношениями: это фетишистический мир отрешенного «бытия», отрешенных понятий, отрешенных норм и законов.
Индивидуалистическое общество в его чистом виде, как мы знаем, не существует. Анархическое разделение труда, выражающееся в меновых отношениях, хотя на известной ступени технического развития и становится господствующейсоциальной формой, никогда, однако, не вытесняет вполнеиные формы сотрудничества, и специально ту, которую мы назвали авторитарной. Более того, меновая идеология необходимо дополняется всегда авторитарными формами мышления, как мы видели на примере развития социальных норм; и это все по той причине, что неорганизованное сотрудничество меновой системы в некоторых отношениях не выше, а ниже организованного разделения труда системы авторитарной; — вследствие чего также идеология первого некоторыми своими сторонами ниже идеологи второго, и жизненно нуждается в ее поддержке.
Так, новый тип причинности (причинность-необходимость) и в обыденном, и в философском мышлении менового общества постоянно смешивается со старым (причинность анимистическая).
Безличные «силы», которые принимаются как причины явлений, в большей или меньшей степени олицетворяются,приобретают в воображении людей смутно-персональную окраску, уподобляясь каким-то бесформенным существам, авторитарно властвующим над миром и жизнью. Оттенок этот, обычно — слабый и ускользающий от внимания, в иных случаях усиливается настолько, что бросается в глаза; и особенно это относится к «высшим» силам, к метафизическим причинам наиболее общего характера. Напр., хотя «судьба» или «рок» — самое типичное отражение именно стихийных социальных сил менового общества, — но когда подавленный этими силами человек жалуется на «жестокую волю судьбы» которая «несправедливо причиняет» ему несчастья, — то он не только выражается в духе авторитарного антропоморфизма, но, несомненно, отчасти так и мыслит; в этот момент «судьба» для него почти живое существо, господствующее над событиями его жизни. И такой поворот мышления к старой схеме не случаен. Можно сказать, что он более или менее систематически выступает там, где возникает потребность завершитьцепь причин, закончить ее на каком-либо звене, найти отдых и остановку в отыскании причинных связей.
Сама по себе, причинность-необходимость способна развертываться в неопределенно-длинные, ничем не ограниченные, в «бесконечные» цепи. Это не то, что причинность авторитарная, которая неизбежно обрывается на каком-нибудь высшем или даже вообще на каком-нибудь личном произволе, — потому что именно таковы те трудовые отношения, из которых она возникла и который она отражает. Из анархической формы разделения труда, допускающей неопределенное расширение общественной системы, подобного ограничения не вытекает. Если явление Аесть необходимый результата причины В,то сама эта причина есть такой же необходимый результат причины С,а та — какой-нибудь причины Ди т. д.: нет никаких, по-видимому, препятствий к тому, чтобы эта связь уходила дальше и дальше, без конца. В чистойидеологии менового общества так бы оно и было; революционнаябуржуазная философия нередко возвышается до такой концепции. Но почти никогда она не может на ней удержаться; а обыденное мещанское мышление — и тем более неспособно ни выработать ее вполне, ни удовлетвориться ею. Оно всегда требует какой-нибудь «последней причины» в их восходящем ряду. [29]
29
Замечательное сопоставление мышления метафизического, уже способного по своей природе неопределенно далеко или «бесконечно» развертывать связь своего содержания, с авторитарным, всегда тяготеющим к остановке и завершению, к «последнему звену», представляют знаменитые кантовские антиномии. Все их «тезисы» авторитарного происхождения, все антитезисы — метафизического. Тезисы: мир ограничен в пространстве и времени, ограничен в делимости своих частей; в нем существуют свободно-творческие причины (свобода воли); бытие высшего существа необходимо. Антитезисы: мир бесконечен в пространстве и времени, и бесконечен в делимости своих частой; цепь причин непрерывно-бесконечна, в ней нет места свободной воле, нет такого существа, бытие которого было бы необходимо. Другими словами, в тезисах выражается тенденция авторитарной мысли к ограничению цепи причин и вообще цепи бытия, — произвольный характер авторитарных причин, тяготение к идее высшего авторитета; в антитезисах — бесконечность цепи бытия, причинность только как необходимость, отрицание высшего авторитарного начала. Кант показывает, что тезисы и антитезисы одинаково могут быть доказаны, но это потому, что они исходят из разных понятий,обозначаемых одними и теми же словами, — так сказать, говорят на разных языках. И действительно «язык» авторитарного мышления, конечно, иной, чем метафизического.
Тут и выступает на сцену авторитарная схема — большей частью открыто и явно, иногда же в замаскированном виде, так что нужен особый анализ, чтобы найти ее.
Когда естественная цепь причин завершается религиозным путем, приходя к божественной первопричине, тогда, конечно, распознать вмешательство авторитарной концепции не представляет никакого труда. Иначе обстоит дело, когда в качестве «первопричины» принимается какая-нибудь иная «субстанция», особенно такая, как «материя». Метафизический материализм в прежние времена занимал крайнюю левую буржуазной философии, и его боевая «атеистическая» окраска устраняет, как-будто, самую мысль о возможности найти в нем черты авторитарной причинности, а в его центральной идее «материи» — черты религиозного абсолюта. Однако, при ближайшем исследовании все это оказывается налицо.