Падший ангел

Горбовский Глеб Яковлевич

брать роль, но органически ей соответствовать на

людях, пристально наблюдающих за тобой всюду,

особенно в первые, обживочные дни твоего обита-

ния в колонии. Принюхиваются и присматриваются

к тебе всюду: к твоим «ксивам» (документам) в кан-

целярии, в изоляторе, в «кандее», то есть в карцере,

в бане на помывке, за игрой в карты, за

употребле-

нием шамовки, даже — во сне.

Утвердиться в «романтическом» о себе мнении

местных воришек в какой-то мере помогли мне на-

колки, сделанные на руках и ногах еще в ремеслухе

на уроках черчения, где выдавалась тушь, а игла

всегда имелась в подкладке фуражечки, а также —

некоторые сведения из блатной жизни, усвоенные за

годы оккупации, поездных послевоенных скитаний,

обучения в той же ремеслухе. Я уже знал, к приме-

ру, что, когда впервые переступаешь порог камеры

и урки бросают тебе под ноги полотенце, перешаги-

вать через него ни в коем случае нельзя, и если ты

вор — оботри об него ноги и отшвырни подальше и

как можно небрежнее, а затем, когда в камере «тол-

ковище» затеется и местное ворье начнет «качать

права», выясняя, кого из авторитетных ты знаешь

по воле, — называть можно не только, скажем, из-

вестного в районе Короля или Креста, но и что-ни-

будь «от фонаря», лишь бы пообразней, позаборис-

тей и одновременно жизненней звучало — к приме-

ру, Пузо, Компот, Гвоздь, Горло, Горох или Чеснок.

Словом, на время пребывания в колонии решено

было хлять за вора. Кличка Горб пришла за мной с

воли, из стен ремеслухи. Умыкнутое со склада учи-

лища хозяйственное мыло, а также пара кирзовых

бахил, которые мне «пришили» по делу, отправляя

в колонию, давали право на воровскую аттестацию,

и хоть судимости по малолетству не было — сто

шестьдесят вторая, пункт «г», воровская статья про-

сматривалась за моими отнюдь не ангельскими пле-

чами, как крылышки, дающие право летать, а не

пресмыкаться, находясь в зоне.

Привилегированное призвание необходимо было

постоянно подтверждать делом, то есть — практи-

кой воровства. Иначе решат, что ты «сявка»,

«фраер», а то и вовсе «сука», прикинувшаяся паца-

ном, воришкой, и когда тебя разоблачат, то могут

порезать или поставить на кон, поиграть под твою

судьбу в картишки.

Отчетливо помню, что руководила мною в приня-

тии греховного решения не корысть, даже не роман-

тика, не жажда приключений и воровской славы, не

желание пожить за чужой счет, но прежде всего —

страх очутиться в среде уголовников на положении

ничтожества, раба, парии, ужасала перспектива жи-

тия под нарами или — возле параши. И действовал

я почти неосознанно, по негласной подсказке за-

травленного событиями ребячьего умишки, сердеч-

ного чувства, не умудренного опытом сострадания,

милости. А ведь согласно идеальной морали нужно

было смириться и терпеть, вежливо нести крест му-

ченичества. А нарождающееся чувство собственного

достоинства, ростки гордыни и все прочие «сопро-

тивленческие гены» духа и организма диктовали

волю бунта, звали, как говорится, на бой с обстоя-

тельствами жизни. Что я и принял безоговорочно,

потому что результаты принципа боя — конкретны,

наглядны, ощутимы твоим сознанием и оболочкой,

тогда как «принципы терпения» если и несут в себе

победоносный «конечный результат», плоды его,

мягко говоря, умозрительны, произрастают где-то в

перспективе; упиться, насладиться ими в ближай-

шем будущем не предоставляется возможным. То

есть — верх тогда во мне взяла теория выживаемос-

ти, а более глубинная теория совершенствования от-

ступила еще глубже, в свои потаенные пределы,

чтобы напомнить о себе гораздо позже, в зрелые

годы моего «пребывания» на земле.

Теперь вкратце — о нескольких эпизодах моего

«вынужденного» воровства. Но прежде напомню,

что происходило сие грехопадение летом 1947 года,

когда мне еще не исполнилось шестнадцати лет, и