Падший ангел

Горбовский Глеб Яковлевич

жится-стоит — сие и помешало сгинуть.

Так что же оно такое, сие нечто, именуемое в даль-

нейшем — совесть? Какой такой генный механизм

вырабатывает в человеке ее хромосомы и «остаточ-

ные признаки»? По чьей воле, с какой стати, во имя

чего, наконец, бессмертное человечество, как бы

низко ни падали отдельные его агнцы, а также пово-

дыри

и наставники, — продолжает оставаться в

союзе с Духом или со всем тем, что под этим про-

зрачным словом подразумевается? Ответ в самом че-

ловеке. Но зарыт он глубоко. И откопать его в на-

носных слоях сознания не есть ли наипервейшая за-

поведь самосовершенствования?

Второй «охотничий» подвиг совершил я тогда

же, по дороге в колонию, как бы уже по инерции

удачи. Произошло это на одной из саратовских при-

станей, под открытым небом, среди скамеек неболь-

шого речного дебаркадера, где томились пассажиры

в ожидании своего рейса. Охранники отпустили нас

«порыбачить», оговорив условие: если «погорим» —

выкручиваемся сами, за кражу и за побег — отвеча-

ем самостоятельно. Никола, так звали урку, опекав-

шего меня в совершенствовании воровского ремесла,

неожиданно и абсолютно спокойно взял в руки чей-

то посторонний чемодан, довольно объемистый и,

как выяснилось позже, самодельный, изготовленный

из фанеры, но главное, тяжелый и... чужой. Выйдя

из узкого пространства меж скамеек, на которых

спали и дремали сморенные весенним солнышком

люди, Никола сунул в мою сторону чемодан, шеп-

нув: «Да хватай же, падло...» То есть, выражаясь

профессионально, дал мне «пропуль». Я принял че-

модан и, зачарованно глядя, как Никола «отвалива-

ет» от меня в сторону соседней пристани, не чувст-

вуя под собой ног, двинул в том же направлении.

Страх парализовал во мне все, кроме движения. Я

не смел даже оглянуться и сориентироваться. Был

уверен, что все на меня смотрят с насмешкой и пре-

зрением, как на заглотившего крючок карася. Чемо-

дан, казалось, вот-вот оторвется или

взорвется и

разнесет меня на куски. И... слава Богу.

Но — обошлось и на этот раз. Трясина, так ска-

зать, прогибалась, но — выдерживала. В зале ожи-

дания пристани меня поджидал Никола, наблюдав-

ший, нет ли за мной хвоста. Он выхватил у меня че-

моданишко, и мы направились прямиком в какую-то

деревянную будку, стоявшую в углу зала и предна-

значавшуюся неизвестно для чего: на ее стенах не

висело телефонного аппарата, не было в ее полу и

«толчка», то есть туалетного отверстия, не продава-

лись в ее недрах билеты или газированная вода. Ко-

роче — будка-пережиток, будка-атавизм. Помести-

лись мы в этой будке запросто — вместе с чемоданом.

В чемодане что-то глухо, невесело брякало, шараха-

ясь о фанерные стенки, как птица в клетке. На чемо-

дане имелась петля с накладкой, в петлю продет не-

значительный висячий замок. Никола мигом отпер

его, поддев чем-то металлическим. В чемодане опять-

таки ничего существенного не было. То есть — име-

лось два точильных или мельничных камня-диска и

еще что-то ничтожное, какая-то сухая палка или ко-

решок. Как выяснилось — домашняя колбаса. Ни-

кола моментально вонзил в нее зубы и тут же взвыл

от боли: колбаска оказалась железной! Или — тоже

каменной. Как диски.

Мы даже не стали брать эту колбасу, не говоря о

камушках. Захлопнули чемодан, а чемодан, в свою

очередь, захлопнули в будке. Скрипучей дверью.

И сделал и это вовремя, так как по залу ожидания

уже ходил потерпевший в поисках пропажи. То был

невероятно тощий, морщинистый и весь какой-то

изогнутый вдоль и поперек старик. Он не кричал, не

суетился, не метался в отчаянии, он просто и дело-

вито заглядывал во все углы и закоулки, покуда не

сунулся в будку. Чемодан вынес оттуда спокойно,

как из камеры хранения. На его измятых временем