Падший ангел
Шрифт:
всё я вижу: не ты, а иная
провожает меня до сих пор.
Вижу лето и солнце, как мячик,
над перроном. И люди в купе.
Золотистых волос одуванчик
все мелькает в нарядной толпе.
Провожает меня исступленно,
за окном продолжает бежать
И уже до последнего стона
будет
РУКИ
Стареют прежде руки: мы их видим.
Лицо нам заменяют зеркала.
В обратном, искаженном, плоском виде —
зеркальной сказкой молодость прошла.
А руки... В шрамах, линиях, узорах —
в подробностях! — они и в смертный час,
уложенные накрест перед взором, —
последнее, что видит влажный глаз.
ТЕБЕ, ГОСПОДИ!
Бегу по земле, притороченный к ней.
Измученный, к ночи влетаю в квартиру!
И вижу — Тебя... И в потемках — светлей.
...Что было бы с хрупкой планетой моей,
когда б не явились глаза Твои — миру?
Стою на холме, в окруженье врагов,
смотрю сквозь огонь на танцующий лютик.
И вижу — Тебя! В ореоле веков.
...Что было бы с ширью полей и лугов,
когда б не явились глаза Твои — людям?
И ныне, духовною жаждой томим,
читаю премудрых, которых уж нету,
но вижу — Тебя! Сквозь познания дым.
...Что было бы с сердцем и духом моим,
когда б не явились глаза Твои — свету?
Ласкаю дитя, отрешась от страстей,
и птицы поют, как на первом рассвете!
И рай различим в щебетанье детей...
...Что было бы в песнях и клятвах людей,
когда б не явились глаза Твои — детям?
И солнце восходит — на помощь Тебе!
И падают тучи вершинам на плечи.
И я Тебя вижу на Млечной тропе...
...Но что б я успел в сумасшедшей судьбе,
когда б не омыла глаза Твои — вечность?
Глеб Горбовский на отдыхе в г. Ока-па-Сахалнпс. 1958 г. Здесь
в геологических партиях рождались стихи и песни, но только
малая часть из них вошла в первую книгу поэта-геолога «Поиски
тепла» (1960). Горбовский входил в знаменитое «Горняцкое
ЛИТО» Глеба Семенова, выпустившего в 1957 г.
поэтический сборник, весь тираж которого был уничтожен
за публикацию стихотворения Л. Агеева «Дорога в небо».
Глеб Горбовский причислял себя к «ГЛЕБгварднп
СЕМЕНОВского полка».
В ОМУТЕ СТИХОПИСАНИЯ
Из книги «Остывшие следы. Записки литератора»
Добивая шестой десяток лет, все чаще ловлю себя
на крамольной мысли: не хочется жить. Устал, прито-
мился. Голова кружится. И если бы — от вина или
успехов. В основном — от сужения сосудов. В по-
ходке — неуверенность. Зубы пропали, стерлись.
Зрение на исходе. Слух перерождается в шум. Ко
всему еще — неуверенность: на ту ли карту поста-
вил, принимаясь за писательство? Не правильнее ли
было просто задуматься... лет этак на пятьдесят?
Лежа на продавленном диване и размышляя о том
же, только — без применения письменных принад-
лежностей и неизбежной писательской маеты?
В зеркало посмотришь — смотреть противно:
лицо расплылось, испортилось. Хоть не брейся. Не
по этой ли причине люди бороды отпускают? Чтобы
не видеть себя? Прежнего, ускользающего? И вообще
суета сует, только без начальных прелестей жизни:
без трепета первых любовных свиданий, без первой
пойманной рыбки в реке, первой земляничины ду-
шистой возле старого, сухого пня, без первой соло-
вьиной трели, пробудившей в тебе прекрасные чув-
ства, без первой военной бомбежки твоего детства,
да мало ли без чего, без каких неповторимых откры-
тий и событий земного присутствия предстоит тебе
жить отныне, теперь, когда все ясно, все понятно.
Как бы все. И как бы ясно. И чудеса — разве что в
кино или в приключенческих книгах, читать кото-
рые не то чтобы не хочется — нету сил.
Мрачноватый пассаж. Но — достаточно искренний.
Не можется жить, однако живешь. Спрашивается —
почему? Что прежде всего побуждает? А вот что: