Пакет
Шрифт:
Все опять:
– Ха-ха-ха!.. Ловко отшил! Браво!
Зыков мне отвечает:
– Я-то тамбовский, а ты, интересно, каковский?
Я говорю:
– Знаешь? Я с тобой и говорить не хочу. Продажная ты, - говорю, шкура! Белобандит!
Гляжу - покраснел мой Зыков. Встает, поднимает свою винтовку и говорит:
– А ну!
– говорит.
– Поворачивайся! Шагом марш!
И затвором - щелк!
Дескать, поговори у меня - свинцовую пломбу получишь.
Я пошел. Идем мы почти что рядом. Я слева, а Зыков справа. И вдруг я
"Что, - думаю, - за шут? Куда же это мы идем?"
А спросить я, конечно, у Зыкова не хочу. Самолюбие не позволяет. Я молчу.
Зыков тогда говорит:
– А ну, поднажми.
– Вот еще!
– говорю.
– Буду бегать!
Он говорит:
– Поднажми! Дурак!
Ну, я хотя и не очень, а пошел побыстрее. А сам думаю: "Занятно, куда это все-таки мы так спешим? На свадьбу, что ли?"
И только я это подумал: "на свадьбу", вижу - идет нам навстречу какой-то седой генерал. Какое-то, понимаете, чучело в синих подштанниках. Такой, понимаете, щупленький, поганенький старичок. Идет и ножкой подрыгивает.
– Куда?
– говорит.
Тут Зыков мой делает перед ним, как полагается, стойку и отвечает:
– Так что, - говорит, - ваше превосходительство, пленного большевика к исполнению веду.
– В расход?
– Так точно, ваше превосходительство, в расход.
– Ну, ну, - говорит генерал.
– Вольно... Шагай себе... Не промахнись, говорит.
И на меня, понимаете, этак весело посмотрел, будто я курица или гусь и он меня на обед скушать собирается.
– Шагай, - говорит, - с богом... И пусть, - говорит, - твоя рука не дрогнет... Потому что, - говорит, - ты не человека убиваешь, а дьявола. Понял?
– Так точно, - говорит Зыков.
– Понял, - говорит.
– Дьявола.
– Ну, с богом!
– говорит.
И пошел. Опять, понимаете, ножкой задрыгал.
А мы, понимаете, тоже пошли дальше.
И прямо скажу - не хотелось идти. Ну, поверите, ноги не хотели идти.
А тем более, что погода была замечательная. Погода стояла чудная. В садах повсюду фрукты цвели. Деревья шумели. Птицы летали.
А тут - изволь идти на такой веселенький проминат!
Ах, мать честная!.. Никогда мне, товарищи, не забыть, как я тогда шел, что думал и что передумал...
Иду, понимаете, я впереди, а Зыков идет сзади. Винтовочка у него все гремит. Английские ботиночки поскрипывают. И все молчит этот Зыков - сукин сын... Хоть бы слово сказал для развлечения. Хоть бы крикнул чего-нибудь.
А идем мы сначала селом. Потом мы выходим на выгон, где коровы гуляют. Потом по тропиночке, мимо разных там огородов и зимних сараев идем. И все молчит этот Зыков - сукин сын... Только знай винтовкой потряхивает. И противно все время скрипят его бутсы.
Фу, понимаете, до чего невесело!..
Я думаю: "Ну! Ну, Петя Трофимов!.. Буденновец! Подними голову!"
Не могу, понимаете. Не поднимается голова.
Какая-то, понимаете, панихида все время в голову лезет.
"Да, тяжело, - думаю, - Петя Трофимов, помирать не в своей губернии. Хотя, - думаю, - губернии мне не жаль. Какая у меня, к черту, губерния? Какая у плотника, каменщика, пастуха губерния? Где хлебом пахнет, туда и ползешь. Отец у меня в одном месте зарыт, мать - в другом. Только и остались у меня боевые товарищи. Да вот загадка: выскочат ли они из ловушки? Ох, думаю, - туго небось товарищу Заварухину в деревне Тыри. Слева Шкуро теснит, справа - Мамонтов, спереду Улагай напирает... И, может быть, это из-за меня! Может быть, это я все дело прошляпил?!"
Но - дьявол!
– куда же мы всё идем? Куда же мы всё, понимаете, шагаем?
Уж вон и села не видать, и собаки не лают, а мы всё идем. Удивительно, знаете.
"Разве, - я думаю, - здесь вот, за этим кусточком, не очень подходящее место? Или вон, скажем, за теми ракитами..."
Мне ведь, товарищи, самому приходилось расходовать людей.
Я думаю: "Здесь, за этим кусточком, или вон в том овраге - очень удобное место. Это Зыков, - я думаю, - напрасно меня туда не ведет".
А Зыков меня, понимаете, как раз туда и ведет. В тот самый в овраг.
– А ну, - говорит.
– Стой!
Я встал. И стою. И спокойно, вы знаете, думаю:
"Что ж, - думаю.
– Прощайся, буденновец!.."
А с кем мне прощаться? Вокруг, понимаете, одна трава.
Я повернул голову и вижу, что Зыков берет свой бердан под мышку, а сам лезет за пазуху и вынимает оттуда - что-то такое неясное.
– На!
– говорит.
– Пришпиливай!
Что такое?
Вижу - погоны. Понимаете? Золотые погоны с такими блестящими бляшечками. И четыре французских булавки.
– Ну!
– говорит.
– Приторачивай!
– Что?
– говорю.
Я, понимаете, не понимаю. Я говорю:
– Ну тебя, знаешь!.. Довольно шутки шутить.
А он:
– Чумовой!
– говорит.
– Надевай поскорей погоны, покуда нас не засыпали. Слышишь?
Я не могу. Ей-богу, стою, понимаете, как дурак.
– Ну давай, - говорит, - я сам присобачу. Нагинайся, - говорит. Живенько!
Я нагнулся. И тут он мне ловко пришпилил двумя булавками левый погон и двумя булавками правый.
– А теперича, - говорит, - бежим.
– Куда?
– говорю.
– А куда?
– говорит.
– Ясное дело, куда: к Буденному.
Ох, товарищи!.. Ну, знаете, я чуть не заплакал. Ей-богу, я сел на землю и встать не могу.
– Браток!
– говорю.
– Братишка! Зыков, - говорю, - неужели свой?
– Свой, - говорит, - честное слово... Вставай, - говорит, - побежим к Буденному.
– Нет, - говорю, - погоди... Не могу.
– А что?
– говорит.
– Почему не можешь?