Пакт
Шрифт:
– Ну а сами русские?
– С ними невозможно разговаривать, трясутся от страха. Посольство – резервация, лично тебе вроде бы ничего не угрожает, но за тобой постоянно следят, в твоих бумагах роются, разговоры прослушивают, при пересечении границы грубо обыскивают. На дипломатическую неприкосновенность плюют. Зачем воровать столько информации? Кто ее обрабатывает, если каждый советский гражданин, владеющий иностранным языком, потенциальный шпион?
– Макс, а реальные шпионы есть, ну хоть один какой-нибудь завалящий шпион, диверсант, вредитель?
– Один точно
– Ну? Кто?
– Сталин, конечно. Никакая вражеская разведка при всем желании не сумеет нанести России большего вреда, чем этот параноик с манией величия. Ладно, хватит, надоело.
Он остановился, взял ее за плечи, развернул к себе лицом, долго молча смотрел в глаза.
– Габи, я не тороплю тебя, но мне кажется, Габриэль фон Хорвак в свите Риббентропов будет чувствовать себя спокойнее и увереннее, чем Габриэль Дильс. Подумай об этом.
Она уткнулась лицом ему в грудь, пробормотала:
– Макс, если бы ты знал…
– Что?
– Нет, ничего… кажется, нам пора.
Небо потемнело, вдали прогудел гром, по гравию аллеи зашлепали крупные капли. Через минуту начался ливень, первая весенняя гроза.
Макс приехал на такси, машина Габи осталась на стоянке гольф-клуба. Зонта не было, пока бежали к стоянке, промокли насквозь. Когда залезли в машину, Макс принялся большим носовым платком вытирать Габи волосы, дышал на ее пальцы, целовал мокрые ресницы.
Дождь поредел, выглянуло солнце. Габи довезла Макса до его дома. Он жил в тихом фешенебельном районе, в западной части Шеберга. Небольшая аккуратная вилла досталась ему по наследству от бездетной тетки, сестры отца.
– Дом родителей через квартал отсюда, – сказал он, когда она остановила машину, – но сейчас они отдыхают в Италии. Жалко. Я хотел познакомить тебя с ними.
– Как-нибудь в другой раз. Ну все, мне пора, я должна…
Он не дал договорить, зажал ей рот губами.
«Нельзя, невозможно, прекрати сию минуту!» – вопила маленькая Габи.
Стук сердца был похож на быстрые, отчаянные удары кулачка внутри грудной клетки. Взрослая Габриэль вылезла из машины вместе с Максом. В прихожей их встретила пожилая опрятная горничная.
– Ирма, познакомьтесь с будущей фрау фон Хорвак, – сказал Макс.
«А как же Ося?» – безнадежно всхлипнула маленькая Габи.
Взрослая Габриэль опять ничего не ответила.
Утром завтракали в уютной, скромной, идеально чистой столовой, пожилая горничная с доброй улыбкой обращалась к Габи «будущая фрау фон Хорвак». Лицо Макса сияло, за ночь он помолодел, повеселел, не сводил с Габи счастливых, восторженных глаз.
– Теперь мне все нипочем, даже Москва, – говорил он, пока она везла его на своей машине в аэропорт. – Прилечу, сразу напишу тебе. Я ведь не писал потому, что они потрошат даже личную переписку, не хотелось, чтобы чужие мерзкие глаза… Ну да черт с ними, пусть читают. В конце мая мне дадут законный отпуск, это совсем скоро. А потом… ну ведь не обязательно Лондон, можно в Рим…
«В Рим…» – тоскливым эхом отозвалась маленькая Габи.
– Для сотрудницы пресс-центра МИД фрау фон Хорвак работа найдется в любом
Прощаясь, он прошептал на ухо:
– Скоро забудешь фон Блеффов как страшный сон. Риббентропов не бойся, у тебя есть надежный тыл, никто не посмеет обидеть Габриэль фон Хорвак.
Она смотрела сквозь стекло, как он поднимается по трапу, улыбалась, махала рукой.
«Надо срочно порвать с Франсом, хотя бы это надо сделать, иначе получается невозможная путаница…» – упрямо пискнула маленькая Габи.
«Нет никакой срочности», – спокойно возразила взрослая.
Срочности действительно не было. Свадьба откладывалась на неопределенное время. Старой баронессе не удавалось добиться точной даты, выяснить, в какой день и час фюрер сумеет пожертвовать каплей своего бесценного времени, чтобы лично благословить молодых. Без фюрера церемония теряла для нее всякий смысл.
Франс, лишившись Путци, не мог найти новую сексуальную игрушку мужского пола. Любая попытка была сопряжена с огромным риском. Государственная борьба с гомосексуализмом усилилась, стала еще яростнее, чем в 1934-35-м, после расправы с Ремом. На очередном совещании руководства СС Гиммлер заявил, что любой гомосексуалист будет арестован, судим, приговорен, отправлен в концлагерь, где его убьют при попытке к бегству. Франс впал в тяжелую депрессию, мучился мигренями, бессонницей.
Баронесса стремительно теряла свое влияние, ее все реже приглашали на партийные мероприятия. Впервые за последние десять лет она не получила поздравлений с днем рождения ни от фюрера, ни от Гиммлера и за праздничным столом собрались только «третьестепенные фигуры».
Эмми Геринг, которая прежде уверяла, что любит Гертруду фон Блефф как родную мать, забыла поздравить, перестала приглашать на «дамские завтраки» в Каринхалле. Какая-то добрая приятельница передала баронессе замечание Эмми, что «старуха Блефф совсем выжила из ума».
Баронесса подозревала заговор, написала личное послание Гиммлеру, полное горьких упреков и страстных клятв верности делу партии. Ответом был телефонный звонок от секретаря. Рейхсфюрер прочитал записку госпожи баронессы и просил передать, чтобы госпожа баронесса не беспокоилась, ее заслуги перед партией не забыты, руководство по-прежнему ценит и уважает ее.
Звонок только добавил отчаяния. Матушка не сомневалась: тайные враги вручили рейхсфюреру ее послание в искаженном, сокращенном виде, подменили, подделали почерк, иначе откуда взялось гадкое слово «записка»? Тонкая душа Генриха Гиммлера не позволила бы ему так оскорбительно-небрежно, через секретаря, ответить на крик тонкой души Гертруды фон Блефф.
Баронесса добилась встречи с Гейдрихом, потребовала разоблачить заговор и покарать злодеев. Вокруг нее плетутся темные сети интриг. Кто-то хочет отстранить от фюрера и рейхсфюрера старых преданных товарищей, верных членов партии, истинных арийцев кристального, древнейшего, благороднейшего происхождения. В запале матушка не придумала ничего лучшего, как назначить главой заговорщиков Эмми Геринг.