Палач Рима
Шрифт:
— Они все до одного скованы по рукам и ногам, и не могут никуда бежать. К тому же им всем известно, что если они взбунтуются, так тотчас полетят за борт, а их место на веслах займут другие, которых мы про запас держим в трюме.
— Да, но если рабу нет смысла жить, ему нечего и терять. Именно поэтому мы в качестве гребцов используем вольноотпущенников. Им можно доверять. В трудные минуты на них можно положиться. Они всегда проявят мужество и не рискнут поднимать мятеж, ибо знают, что если останутся живы, то отслужив двадцать шесть лет, получат римское гражданство.
— Послушай,
— Да я не пристаю, — пробормотал Веспасиан, растерянно оглядываясь по сторонам. — Меня всего лишь беспокоит моя собственная безопасность. Как мне не опасаться за свою жизнь, если трюм набит теми, кому не дорога собственная жизнь?
— Теперь понятно, почему вы так и не стали морской державой, — заметил Сабин. — Вас больше волновало, чтобы рабы в трюме не взбунтовались, и потому были не в состоянии сосредоточить внимание на ходе сражения.
— Так уж у нас заведено, поэтому довольно вопросов. Пойдемте, камера вон там.
С этими словами Гейдрес открыл небольшую дверь и, пригнувшись, нырнул внутрь.
Веспасиан и Сабин последовали его примеру. Шагнув в низкую дверь, они оказались в темной вонючей каморке. При слабом свете луны, проникавшем сквозь решетку в потолке, Веспасиан различил железную клетку, примерно футов пять в высоту, длину и ширину.
— Давай его сюда, Магн. Артебудз, захвати масляную лампу, — велел он своим спутникам, пока Гейдрес возился с замком.
Благодаря тусклому свету лампы, Гейдрес сумел наконец вставить ключ в замок и распахнул дверь клетки. Внутри были приготовлены кандалы, прикованные к прутьям клетки тяжелыми цепями.
— Я сейчас выну у него изо рта кляп, — предупредил Веспасиан Магна и Артебудза, которые сжимали жреца мертвой хваткой. — Смотрите, чтобы он вас не укусил. Зубы у него острые.
С этими словам он вытащил изо рта Ротека кляп, вслед которому прямо ему в лицо полетел сгусток слюны. Веспасиан вытер лицо и кулаком ударил Ротека в живот. Жрец тотчас обмяк и уронил голову на грудь. Он лишь потому устоял на ногах, что Магн и Артебудз крепко держали его подмышки.
— А теперь послушай меня, ты, вонючий кусок дерьма! — прорычал Веспасиан. — Нам ничего не стоит облегчить себе жизнь и заковать тебя в цепи от твоей вонючей макушки до пят, что означало бы, что в один прекрасный день ты проснешься с дыркой в голове.
Жадно хватая ртом воздух, Ротек поднял голову. Его злобные глазки горели ненавистью. Он оскалился, обнажив спиленные, желтые зубы. Рот у него был кривой, губы срослись неправильно в том месте, где четыре года назад по ним полоснул меч Азиния.
— Мне без разницы, римлянин! — прошипел он. — Из вашей затеи ничего не выйдет. Никому из нас не доплыть до Рима. Вам — потому что вы все умрете во время плавания, мне — потому что мои боги живым перенесут меня во Фракию еще до того, как моя нога ступит на землю вашего проклятого города. Это я обещаю вам волею Збелтурдоса, чей гнев вы навлекли на себя, схватив меня. Его именем я проклинаю это плавание. Этому кораблю никогда не достичь Рима.
В следующий момент раздалось пронзительное лошадиное ржание, которое, однако, тут же оборвалось, вслед за чем последовал глухой удар, как будто на землю рухнуло что-то тяжелое.
Оскал Ротека сменился кривой ухмылкой.
— Збелтурдос услышал мое проклятье. И чтобы его умилостивить, одной лошади будет мало. Мои боги оскорблены, и искупить это оскорбление может лишь кровь римлянина.
Не успел Ротек договорить, как кулак Веспасиана с силой врезался ему в физиономию. Нос жреца тотчас превратился в кровавое месиво, а сам он потерял сознание и, словно мешок, обмяк, повиснув между Магном и Артебудзом.
— Заковать в цепи! — приказал Веспасиан и мимо Сабина шагнул вон из железной клетки.
Часть III
ЭГЕЙСКОЕ МОРЕ,
июнь 30 года н. э.
ГЛАВА 8
Было жарко. Нестерпимо жарко. И ни малейшего дуновения ветерка, способного принести с собой хотя бы малую толику прохлады, пока квинквирема на веслах шла вдоль восточного берега острова Эвбея. Солнце нещадно палило с небес; деревянная палуба нагрелась до такой степени, что на нее было невозможно ступить, и команда была вынуждена часами томиться бездельем под огромным полотняным навесом, который натянули на корме. Впрочем, чем еще им было заняться? Паруса в такое безветрие не поставишь, тем более что штиль начался сразу же, как только они вышли из Том.
Вот уже в течение двенадцати дней судно шло вперед лишь благодаря рабам, налегавшим на весла в трюме под мерный стук барабана, — фракийцы, в отличие от римлян с их флейтой, предпочитали барабан. И так по десять часов в сутки, словно в печке, в духоте и вони весельной палубы. Единственной их отдушиной были два часа в темноте трюма, после чего их вновь возвращали в душную, потную преисподнюю. Загнанные в тесное деревянное узилище, прикованные цепями к веслам, которые теперь составляли единственное назначение их жизни, испражняясь в ведро, которое подносили прямо к тому месту, где они сидели, эти люди обитали в сумеречном мире. Все их чувства были притуплены. К действительности их возвращал лишь удар плети по голым плечам, когда надсмотрщику казалось, что они не слишком усердно налегают на весла.
Вонь потных, немытых тел и человеческих испражнений просачивалась выше, на залитую солнцем палубу, на которой под навесом, также истекая потом, сидел Веспасиан и его спутники. Нестерпимый зной преследовал их с того момента, как улегся шторм, которым на протяжении двадцати дней не давал им покинуть Томы. Чтобы умилостивить кровожадных фракийских богов, Раскос был вынужден принести им в жертву коней Дрениса и Артебудза. И, о чудо! — шторм внезапно прекратился, и они смогли выйти в море. На следующее утро туч как не бывало. Над головой у них было лишь безоблачное, лазурное небо, зато солнце с каждой новой милей их плавания становилось все безжалостнее.