Палач
Шрифт:
А что ждет Аделу и дочь в пути? Маленьких слабых созданий среди тысяч озлобленных и отчаявшихся людей… Их может обидеть и оскорбить любой. А еще найдутся такие, что покусятся на их тело и, насытившись, бросят умирать среди лесной чащобы или болота. Ведь именно туда стремятся многие. Подальше от себе подобных. Вглубь непроходимых лесов. В надежде, что чужой человек не придет к ним и не принесет с собой ужасную и неотвратимую смерть. Только очень скоро и эти умрут. Умрут от неминуемого голода в диком лесу. Или тот же голод выгонит их из укромных мест и бросит на дороги, по которым едва бредет множество таких же изголодавшихся людей, готовых на все ради того, чтобы удовлетворить его величество собственный желудок.
И сколько же их — покинувших родные дома в малейшей надежде убежать от чумы?
Гудо даже не смотрел в сторону тех, кто, скорчившись, лежал у обочины дороги или протягивал к нему в безмолвной просьбе скрюченные руки. Их были десятки, сотни. Столько же брело навстречу друг другу, ничего не видя и ничего уже не воспринимая.
Дважды палач видел, как волки рвали клыками мертвые тела. Они выхватывали вкуснейшее мясо и бежали к следующему телу. Они ласкали друг друга окровавленными языками, ибо никогда в жизни не были так дружны и беззаботно веселы. Никогда у серых разбойников не было такого изобилия пищи. Они с ленцой провожали взглядом шатающихся людей. Эти не стоили никаких усилий. Ведь не пройдя и пятидесяти шагов, люди валились с ног и, еще не оказавшись во власти смерти, были вспороты волчьими клыками. И волки, вылакав горячую кровь и наспех ухватив горячую утробу, спешили к другим жертвам легкой охоты.
«Пить, пить, пить…» — завидев повозку издалека, просили эти несчастные. И при ее приближении десятки рук тянулись к палачу. А другие десятки хватались за гриву лошади, борта повозки и вращающиеся колеса.
Гудо вытащил меч и вначале легко, а затем обозлившись, бил по этим протянутым рукам плашмя. Ему еще хватало сил отталкивать ногами тех, кто пытался взобраться на повозку. Но не было никакой жалости и возможности придержать лошадь, когда она копытами давила тела тех, кто распростерся на дороге.
Лошадь уже совсем выбилась из сил, и палач был вынужден соскочить с повозки и, взяв поводья, тянуть ее со всей чудовищной силой. Теперь он шел впереди повозки, грозно взмахивая мечом. Человек рычал по-звериному на каждого, кто делал шаг к нему!
Но не все встреченные им путники были больны и обессилены голодом и лишениями. Уже на выезде из Черного леса, оказавшись в полной власти ночи, Гудо увидел огромный костер. Острые языки пламени под звуки лютни, свирели и барабана весело взлетали до самых небес. А вокруг костра плясали десятки обнаженных мужчин и женщин, прерываясь лишь для того, чтобы отпить очередной глоток вина или вонзиться зубами в последний в их жизни окорок. Тут и там, не стесняясь и не боясь ока Господнего, они совокуплялись попарно или вповалку, визжа и хохоча от безумного восторга. Восторга последних мгновений жизни, осчастливленных плотским удовольствием.
Гудо миновал огненный шабаш и вынужден был остановиться. Ночь смешала деревья, кусты, дорогу и закрытые тучами небеса.
Палач пал на колени и молил ангелов, святых и угодников, чтобы они, вопреки воле Господа, раз и навсегда установившего ночь и день, как можно скорее даровали рассвет. Или святостью своей указали путь в этом море липкой темноты. А еще он просил силы небесные воздвигнуть каменный забор до самых небес, чтобы ни чума, ни озверевшие люди не смогли обидеть двух беззащитных существ, подобных ангелам, ибо красивее и чище их господин в синих одеждах не видывал и знал точно — таких нет. И в этих непрерывных просьбах палач впервые назвал маленькую Грету дочерью. Это должно было придать весомости его словам. Но чем чаще он называл девочку дочерью, тем все более глубоко входило в него осознание того, что он отец. А значит, теперь он не одинокий и презираемый всеми палач, а отец семейства.
У него есть семья! И он — глава этой семьи. Теперь он будет жить с пониманием того, что его жизнь необходима, важна и стоит того, чтобы слышать поутру детский смех и добрые слова женщины. Как он этого не понимал? И почему? Неужели должно было произойти это огромное несчастье, чтобы разбудить, а скорее оживить то человеческое, что все же было в его душе.
Наконец небо посерело и своей свинцовой тяжестью начало выдавливать проклятую темень. Теперь уже можно было различить деревья, а главное — стала видна узкая дорога.
Когда он выбрался из леса, было уже светло. Через поля и луга на дорогу выходили поодиночке и группами люди. Они спешили к дороге и, попав на нее, крестились, как будто пыльный путь обязательно вел к спасению.
Гудо несколько раз хватал за грудки встречных, но спросить у них что-либо было невозможно. Люди или плакали, или смеялись ему в лицо. Другие падали на колени и просили найти и спасти своих детей, которых они потеряли, сами того не заметив. Но большинство просили, как величайшую милость, краюху хлеба и глоток воды.
И Гудо повезло.
Хотя нет, он так не считал. Это было Божьим позволением. Милостью Господа за все те годы, когда Всевышний или наказывал его, или не обращал на него внимания. Но все же Господь смилостивился и вывел палача к тем нескольким домикам, что навсегда врезались в память Гудо.
Палач направил свою повозку к хозяйству, которое искал, и стиснул зубы.
Из дверей домика Аделы выглянул оборванец и громко крикнул:
— Эй, где вы там? У меня хорошенькая селяночка и девочка. Ну, просто ягодки. Ох, и повеселимся. Они еще шевелятся. Эй, поспешите…
Из соседнего дома не спеша вышли еще два разбойника с узлами отобранного добра в руках. Они засмеялись и направились на зов.
— Уходите! — громко крикнул Гудо и потряс мечом.
Разбойники остановились и удивленно посмотрели на него.
— Чего ты? Тут на всех хватит. Бери — не хочу. Уже ничего и никому не нужно. Смотри.
Гудо оглянулся и увидел несколько неподвижных тел, застывших там, где их настигла смерть.
— Я убью вас раньше, чем ваших тел коснется черная смерть, — грозно произнес палач и, подняв меч, шагнул к разбойникам.
— Глупец, бери все. Зачем тебе наши жизни? Они не стоят взмаха твоего меча. Живи сейчас. Завтра уже не будет! — вскричал тот, что стоял у дверей домика, но, увидев приближающегося к нему мужчину, бросился в сторону леса.
За ним, подхватив узлы с добром, поспешили и двое его приятелей.
Гудо вложил меч в ножны и вошел в дом.
Его Адела стояла на коленях, прижимая к себе свое дитя. В ее вытянутой руке холодно блестел нож. Лицо женщины было направлено к двери, но ее глаза были закрыты.