Палачка
Шрифт:
— Поехали к нам, — сказал доктор Тахеци, удивляясь собственной хитрости и смелости. — Люцинка обрадуется.
Он совсем уже было достиг вершины и задохнулся в предвкушении свободного падения, каждый раз освобождавшего его от смертельных уз, когда в мозгу раздался щелчок, словно кто-то повернул выключатель, и он не смог двигаться дальше.
— Ну давай же, давай!
–
34.
выкрикнула Люси, приготовившись ступить на берег, куда последний раз сошла шестнадцать лет назад вместе с бесхарактерным Оскаром.
Но Шимса уже ничего не мог ей дать — он лишь таращил глаза на предмет, на который до сих пор не обращал
Его вдруг шокировало, что он бесстыдно проникает в то самое тело, из которого вышло на свет непорочное тело Лизинки. Если бы Шимса был так же образован, как Влк, он бы понял, что переживает современный вариант античного эдипова комплекса, хотя совокупился не со своей, а с чужой матерью. Но из древней истории он помнил лишь, как распинали Христа, и поэтому ему самому пришлось сделать открытие, которое легло на него тяжким крестом:
он любит Лизинку Тахеци.
— Еще! — крикнула пани Люция. — Кончай же!..
— Прошу прощения… — сказал Шимса, встал, застегнул молнию на ширинке и бесшумно, как привык подходить к "комнатам ожидания", вышел из гостиной и из квартиры.
Доктор Тахеци чуть не наткнулся на него, когда выходил из такси, — он специально взял машину, чтобы пустить тестю пыль в глаза. Лицо этого человека показалось ему знакомым, но все-таки доктор Тахеци не мог припомнить, где он видел этого спортивного мужчину — тот как раз садился в экстравагантный автомобиль. Доктор Тахеци щедро, так, чтобы тесть видел, дал таксисту на чай и открыл перед тестем двери в подъезд, квартиру и комнату.
Они вошли и увидели…
Услышав, как ее любовник застегивает молнию на ширинке и хлопает дверью, Люси решила, что ему захотелось в уборную. Она предполагала, что заодно он и разденется, чтобы их ничто больше не разделяло. "О свет моих очей, отринь одежды те, пусть нагота твоя к моей льнет наготе под пологом любви!" — в волнении шептала она строчки какого-то арабского стихотворения. Она не открывала глаз, боясь, как бы румянец при виде его наготы не выдал ее старомодность. Ей хотелось казаться развратной, чтобы он отбросил стеснение и помог ей быстрее наверстать упущенное. Когда ручка двери вновь повернулась, она задрожала от избытка чувств и близости блаженства.
— Поль… — томно позвала она.
Никто не отозвался. Открыв глаза, она решила, что это ей снится. Словно скульптурная группа, замершая по воле ваятеля на половине шага, на пороге комнаты стояли ее муж и ее отец в почти детском изумлении.
Возможности человека ярче всего проявляются в экстремальных ситуациях. Если за шестнадцать лет она пережила меньше, чем иная женщина за один день, то сейчас за одну секунду успела обдумать больше, чем многие
— Поль?.. — переспросил доктор Тахеци, к счастью все еще завороженный алебастровой белизной любимого тела, которое он при дневном свете, собственно говоря, видел лишь тогда, на английском газоне.
— Люция?.. — сказал инженер Александр, который, к несчастью, быстро опомнился, поскольку прекрасно помнил этот алебастр еще с тех времен, когда отмывал его от какашек.
В ту же секунду она одним прыжком оказалась возле них, обняла отца левой, а мужа правой рукой и, прижимаясь к каждому грудью, разразилась рыданиями.
— Боль! О, какая боль! — восклицала она, словно умоляя о пощаде. — Не надо, пожалуйста, не надо!
Когда ей дали успокаивающее, напоили чаем и укутали пледом, она стала сбивчиво рассказывать, что у нее почему-то поднялся вдруг сильный жар, который перешел в кошмарный сон: ей снилось, что муж и отец острыми кинжалами колют ее в грудь.
Они успокаивали ее как могли, и предательское «Поль» как-то незаметно забылось. Наконец она пришла в себя настолько, что отец смог поведать ей о цели своего визита.
Строго глядя на них обоих, он назвал их решение катастрофическим, а тот факт, что они его скрыли, — вопиющим. Доктор Тахеци прикидывал, когда и как лучше поддержать тестя, и в первый раз за целый год отважился предположить: поскольку жена не имеет права разглашать будущую профессию Лизинки, теперь ей поневоле придется вместе с ними подыскивать дочери другое занятие.
В этот момент пани Люция заявила отцу, что раз уж муж впутал его в эту историю, то будь что будет — она наконец откроет ему все, о чем вынуждена была молчать. Она без утайки рассказала, что, когда звезда Лизинки вот-вот должна была закатиться, появился спасительный ПУПИК, куда ей, несмотря на сопротивление мужа — испугавшись поначалу, он был доволен, что она признала хотя бы это, — удалось устроить дочь. Без колебаний она описала учебную программу и перспективы дочери. В сжатом видели в изложении любящей матери все это звучало просто чудовищно, чему доктор Тахеци теперь был даже рад.
Инженер Александр слушал ее со все возрастающим вниманием. Его энергичный подбородок начал подрагивать, а властные глаза — нервно моргать; вид у него был такой, словно один из построенных им мостов обрушился. Когда она закончила, он, не говоря ни слова, удалился в ванную.
Доктор Тахеци подумал, что он совсем не такой простофиля, каким считала его жена. Но в минуту ее поражения ему не хотелось быть жестоким.
— Люция, милая, — сказал он миролюбиво, — тебе не стоит расстраиваться. До конца учебного года я сам с ней буду заниматься, а потом мы ей что-нибудь, — добавил он ободряюще, — подыщем.