Палачка
Шрифт:
Во время этого монолога раздался крик птицы, в нем слышался зов неутоленной любви, и Шимса вдруг понял, чего лишили его годы одиночества. Ему страстно захотелось прожить свою жизнь возле этого удивительного человека, да еще и на лоне великолепной природы. Птица начала новую любовную арию, но ее резко прервал колокольчик полковника. Растворились двери с молочно-белыми филенками, на которых были изображены охотничьи сцены, и на пороге замер блондин чуть постарше Шимсы.
— Скажите им, — вполголоса приказал полковник, — пусть заткнут ему глотку!
— Слушаюсь! — прошептал блондин и исчез. Шимсе стало стыдно. Пока он любуется птичками, к революции тянется вражеская рука, и даже в этом романтическом замке, судя по всему, не затихает борьба с реакционерами. Угрызения совести подхлестнули его: ему захотелось как можно скорее получить трудное и опасное задание,
— Что скажете? — спросил полковник Артур. Теплый взгляд голубых глаз был полон доброжелательности.
Шимса подошел ближе, чтобы напоследок рассмотреть лицо человека, который вывел его в люди, а затем из чувства неутоленной гордыни, тщеславия, эгоизма, а может, даже за презренный металл продал свою совесть. Возможно ли, поразился он, чтобы два года вобрали в себя столько событий? Левой рукой он приставил массивный ствол «девятки» к основанию переносицы, чтобы пуля прошла навылет пространство, где плел свои интриги этот иудин мозг. Он перехватил подбадривающий взгляд Седьмого и спустил курок.
Номера пришли на смену именам почти сразу после его вступления в ТАВОРЕ. Примерно месяц Шимсу называли ефрейтором Либора, потом он стал Тридцать Седьмым. Полковник Артур, ныне Первый, сообщил своим людям краткую, но важную информацию: ярые реакционеры пытаются внедриться в ТАВОРЕ, резонно считая его самым надежным щитом революции; в связи с этим высшим руководством создана Революционная Полиция Тайного Войска, сокращенно РЕПОТА, в которую преобразуется подразделение Первого, — формально оно будет по-прежнему подчиняться ТАВОРЕ, а на самом деле — контролировать его.
Подобно стрелкам беспристрастных приборов, которых не обмануть никакими хитростями, да и на чувствах у них не поиграешь, номера должны были не только деморализовать противника, но и мобилизовать своих сотрудников, стать для них ориентирами в табели о рангах. При таком тщательном подборе кадров повышение по службе могло произойти в результате либо исключительного усердия, либо несчастного случая; за первые полгода Шимса поднялся на одну ступеньку. Случилось так, что Тринадцатый, показывая уличенному в измене офицеру ТАВОРЕ, как тот должен застрелиться, ненароком разрядил пистолет в собственный висок. Продвижение Шимсы застопорилось потому, что разоблачение приспешников реакции в ТАВОРЕ поручили старшим коллегам, — зная реакционеров лично, те скорее могли нащупать их слабые места. К счастью, его поселили в мансарде вместе с блондином, тем самым, что в день приезда Шимсы прибежал на звонок полковника Артура. Тогда бывший актер, сержант Ольда, а сейчас Тридцать Первый, как и Шимса, бурлил идеями. Он предложил не ограничиваться ежедневными занятиями каратэ, а повышать свою квалификацию дополнительно.
Еще с прошлого сезона в глухом подвале замка осталось несколько пациентов — так называли здесь допрашиваемых, — реакционеров третьей категории, которых мариновали в общем-то лишь для того, чтобы они не выболтали гражданским органам секреты ТАВОРЕ, а тем более РЕПОТы; фактически это означало пожизненное заключение. С согласия Первого, который явно благоволил Шимсе, парни стали проводить выходные с пользой для дела. Вызвав кого-нибудь из пациентов в облицованную кафелем «операционную», они спрашивали, знает ли он Франца Моора. Когда тот отвечал «нет», они упражнялись на нем до тех пор, пока пациент не признавался. Эта блестящая идея помогла им в скором времени превзойти в профессионализме старших коллег. Они овладели техникой допроса с применением света, звука, бессонницы, непрерывного бега, привязывания рук к ногам, освоили допрос при помощи воды и электричества, уделив особое внимание зубам, ногтям и ресницам. Поскольку консультантов у них не было, они не раз изобретали велосипед. Правда, бывали и подлинные открытия, пригодившиеся Шимсе много лет спустя, когда во время работы над учебными планами в кафе «Спарта» он приводил в изумление опытного матадора Влка. Работа стала для них и развлечением — Шимса даже жалел, что он не писатель и не способен живописать все фантастические признания, которые рано или поздно начинали сыпаться из пациентов, как из рога изобилия. Юмор состоял в том, что Тридцать Первый почерпнул имя Моор из какой-то книжки. Высокие моральные принципы, ежедневно внушаемые им командирами, разумеется, не распространялись на реакционеров, из которых они вытягивали одну ложь за другой: следовало быть во всеоружии, когда революция прикажет им выпытывать правду.
Свободного времени, конечно, почти не оставалось. Служба нелегкая — приходилось главным образом следить за коллегами из ТАВОРЕ, которым поручили следить за реакционерами. Наблюдая за ними с трибуны ипподрома, за стойкой ночного бара и в других сомнительных местах, он замечал, как в их поведении появляются барские замашки. После этого он тренировался в подвале с еще большим усердием, чтобы не ударить в грязь лицом, когда в его руки попадет подобный клиент.
Во время слежки за сотрудником ТАВОРЕ он сделал важное открытие — тот, в свою очередь, держал "под колпаком" чемпиона страны по лыжам, подозрительно часто встречавшегося с зарубежными коллегами. Спортсмен всю зиму жил в самой шикарной гостинице, и наблюдателям не оставалось ничего другого, как поселиться там же. Улегшись впервые в жизни на мягкую постель, Шимса испытал чувство, сравнимое разве что с любовным экстазом. До сих пор он презирал роскошь, считая ее признаком реакции, но теперь понял, что революция дает своим слугам все, даже роскошь! И когда ему на смену неожиданно прибыл его друг Тридцать Первый, Шимса не мог скрыть разочарования. Но он сразу же взял себя в руки и, представ перед Первым, уже вновь был готов пожертвовать и комфортом, и жизнью ради Государства и Революции — теперь он проникся этими высшими инстанциями — так верующие проникаются Богом и Духом.
Сообщение Первого было, как всегда, лаконичным и принципиальным: мозговому центру РЕПОТы удалось раскрыть реакционный заговор в самом сердце ТАВОРЕ; поскольку Шимса не знает никого из арестованных и те не смогут оказать на него влияния, он направляется в группу следователей ЦЕНКЕРа — так именовался у них центральный бункер. Отпуская Шимсу, Первый поздравил его с получением звания Двадцать Девятого. От прыжка в третий десяток у Шимсы закружилась голова. Это означало, что отныне он будет жить на третьем этаже замка, уже в одноместном номере, хотя и без ванны. Он перебрался туда сразу же, пока Тридцать Первый был в горах: ему не хотелось огорчать друга, которого он так обставил.
Весь следующий год остался в его памяти как бесконечная ночь, превращенная тысячеваттными лампами ЦЕНКЕРа в бесконечный день. На допросах он спрашивал уже не о неведомом Франце Мооре, а об известнейших людях — они и сегодня гремели с трибун как глашатаи революции, — а присмиревшие революционеры, те самые, при одном имени которых еще вчера у реакционеров стыла кровь в жилах, часто начинали давать показания после первой же оплеухи. В том, что вскоре они стали показывать друг на друга как на вражеских агентов, была большая заслуга Шимсы. После их расстрела ТАВОРЕ негласно распустили и полностью заменили РЕПОТой. Он узнал об этом, когда принимал поздравления с седьмым за год повышением: теперь он стал Двадцать Вторым.
В тот вечер по случаю победы устроили банкет. Ели и пили во всех комнатах замка; столы и гирлянды лампочек были даже в ЦЕНКЕРе, опустевшем впервые за долгое время. Шимса в легком приятном подпитии бродил по нарядно убранным комнатам и размышлял, как много переменилось за такое короткое время. РЕПОТА, например, разрослась, как минимум, втрое. Он видел перед собой десятки молодых лиц и читал в них такое же желание добраться до вершины пирамиды, какое когда-то испытал и сам. Он чувствовал непривычную растерянность оттого, что должен теперь защищать высоты, которые сам недавно штурмовал. Он решил было перекусить, но в этот момент перед ним вытянулся по стойке «смирно» паренек с повязкой дежурного на рукаве; детское лицо выдавало напряжение человека, боящегося допустить оплошность.
— Девяносто Первый! — запинаясь, доложил он, робея перед огромной пропастью в шестьдесят девять ступенек. — Разрешите обратиться, Двадцать Второй!
— Вольно, — небрежно сказал Шимса.
— В оленьем салоне, — торопливо продолжал юноша, по-прежнему стоя навытяжку, — вас ожидает… Первый!
Шимса усмехнулся про себя, услышав, с каким священным трепетом юнец произнес этот номер. Но когда он сам, выпятив грудь, вошел в зал, то понял, что его уважение к Первому сегодня было ничуть не меньше, чем двенадцать месяцев назад. В салоне собралась вся семерка руководителей: заместитель Первого — Четвертый, заместитель Второго — Пятый и заместитель Третьего — Шестой, каждый — гроза реакционеров и контрреволюционеров, а также Седьмой, администратор; его прозвали Кляксой и воспринимали всерьез, лишь когда тот со старомодным чемоданчиком обходил комнаты, чтобы, соблюдая конспирацию, выплатить каждому премиальные и денежное довольствие. Но Шимса сейчас видел перед собой одного человека и щелкнул перед ним каблуками.