Палачка
Шрифт:
— Ваше оружие, — торжественно произнес он. Шимса сразу же узнал его — это была «девятка», из которой он свалил телячье стадо. Он понял: пистолет играет роль приказа о назначении и теперь он на самом деле становится Вторым. Борясь с волнением, он взвешивал «девятку» на ладони, и в этот момент сверху на нее лег лист бумаги.
— Вот его признание, — сказал Седьмой.
На бумагу упал тонкий луч света. Это главный «личхран» включил фонарик и услужливо держал его над плечом Шимсы. Чем дальше он читал, тем меньше улавливал смысл.
"Нижеподписавшийся признает, что, руководствуясь чувством ненависти к нашему народу, злодейски уничтожил революционные организации ТАВОРЕ и РЕПОТА, а вместе с ними десятки лучших сынов нашего народа. Сознавая, что единственным наказанием за это гнусное преступление является смертная казнь, обязуюсь вплоть до предполагаемого приведения приговора в исполнение искупать свою вину беспримерной службой на благо нашего народа. Собственноручно подписал Йозеф Мрквичка".
— Кто это? — спросил ничего не понимающий Шимса.
Лучик света соскочил с бумаги, словно блуждающий огонек, перепрыгнул на ковер из гниющих листьев, забрался на буфер автомобиля и замер на багажнике. Седьмой так же беззвучно переместился к багажнику.
— Мрквичка Йозеф, — сказал он, щелкнув замком багажника, — доставлен для приведения приговора в исполнение, Второй!
Крышка багажника отскочила. Луч, скользнув по запасному колесу и канистре, остановился на огромном свертке. Это был человек, запеленатый, словно младенец, в маскировочный брезент, но во рту у него вместо соски был кляп. Шимса окаменел.
В свертке, который приехал сюда вместе с Шимсой, находился бывший полковник Артур. Первый. В голубых глазах не было ни знаменитого холода, ни устрашающего гнева: в них стояла мольба.
В первое мгновение Шимса хотел крикнуть: никогда! Это провокация! Ведь всем, что возвысило меня до звания Второго, я обязан именно ему… Он же мне как родной оте…
В этот момент в его мозгу щелкнул затвор.
Он сказал себе то, что не раз слышал именно от Первого: наша борьба ведется ради отдельного человека, но, если того требуют интересы всего человечества, этим человеком приходится жертвовать. Он подумал о том, сколько добрейших отцов внушали своим сыновьям благороднейшие идеалы, а потом расправлялись с ними точно так же, как царь на картинке в школьном учебнике, обнимающий только что убиенного скипетром наследника. Он вспомнил, что этот, с позволения сказать, папочка, молящий теперь о снисхождении, хладнокровно наблюдал, как Шимса по его приказу с жалким пистолетиком в руке сражается со стадом разъяренных животных. Лишь теперь он понял, что весь этот так называемый заговор был чудовищной провокацией мерзавца Мрквички, а он, Шимса, вынужденный выбивать показания из невиновных товарищей, среди которых был его единственный и лучший друг Ольда, стал послушным инструментом в его руках. Его охватило омерзение. И лишь во вторую очередь он вспомнил, что за ним следят глаза подчиненных, которые могут расценить его колебания как слабость.
Он поднял пистолет (все произошло так быстро, что со стороны казалось, будто он просто сосредоточился) и снова был в полном порядке. Тускло-затравленный взгляд загнанного зверя он встретил несгибаемо-стальным взглядом победившего охотника. Ты решил, что у тебя мозгов больше, чем у нас? — сказали его неумолимые глаза. Что же, дорогой отчим, давай я тебе их прочищу!
Он прижал массивный ствол «девятки» ко лбу чуть выше переносицы (пусть пуля разворошит это осиное гнездо предательства, разнесет его вдребезги, как пасхальное яичко!) и выстрелил. Он увидел, как между водянистыми глазами раскрывается тот самый, так хорошо ему знакомый третий глаз, похожий на бычий. И в следующее мгновение на него брызнул очистительный теплый гейзер беловатой кашицы: словно пар, выходило из негодяя скопившееся в нем зло. Мой Первый, подумал Шимса. Он облизнул губы, чтобы навсегда запомнить и этот вкус. Он был слаще, а главное — отвратительнее вкуса телячьих мозгов, но как только Шимса сглотнул, ему показалось, что он, как в сказке, стал понимать язык зверей и птиц. Взволнованный, он вновь облизнул губы. Его поразило, что на этот раз на языке расплылся пикантный вкус, который показался ему приятнее всех деликатесов. И он услышал стоголосый хор сов, кузнечиков и лягушек: "Ты Первый! Ты Первый! Ты Первый!"
Будь Шимса верующим, он понял бы, что приобщился к таинству причастия. И улыбка, зародившаяся в нем два года назад, когда он во имя человечества убил первого теленка, ныне, когда он избавил человечество от первой гиены, высвободилась из скорлупы души и осветила его лицо. Шимса расхохотался.
Он не мог остановиться, хотя ничего смешного не видел перед собой: Седьмой захлопнул крышку багажника, главный «личхран» отпустил тормоза, и автомобиль дернулся огромным телом, как конь, которого ударили в пах, заскрежетал и встал на дыбы; упершись в сломанный ствол березы, он выворотил его и покатил перед собой, пока не достиг края откоса и не рухнул в пропасть. А Шимса все смеялся, и в уголках его глаз собирались морщинки, которые потом так и остались на лице.
— Перестань ржать, — сказал главный «личхран», — Шимса!
— Да вы что себе… — рассвирепел Шимса, и в этот момент голос и зрение ему отказали. Все-таки измена! — успел подумать он, прежде чем ударом каратэ его выключили, словно фонарик.
В сознание его привели какие-то звуки, а главное — холод. Он, видимо, уже давно лежал на животе в мокрой листве и продрог; над силуэтами деревьев на противоположной стороне поднималось светлое зарево. Он не шевельнулся, только открыл глаза. На косогоре было полно людей в беретах и маскировочных халатах. Кто-то попытался на ходу выскочить из пузатого автомобиля, но не успел. Шимса с первого взгляда узнал "трубочку с кремом". Ликвидируют, понял он, и на лбу выступил холодный пот. Инстинкт самосохранения подсказал: надо притвориться мертвым. Наверное, они просто сбросят меня вниз, лихорадочно соображал он, а я как-никак молод и натрениро…
— Шимса! Встать! — приказал резкий голос.
Дисциплина оказалась сильнее инстинкта самосохранения и поставила его по стойке «смирно». Перед ним на складном стуле сидел Седьмой, а за его спиной стоял главный «личхран», оба в форме коммандос. Чемоданчик на сей раз держал тот, кто стоял, а в руках у того, кто сидел, вне всяких сомнений, поблескивали щипцы для колки орехов. Шимса содрогнулся. Пах пронзила такая боль, что он чуть не упал.
— Я, командир вновь созданной Охранной Службы Тайных Революционных Войск, сокращенно ОСТРЕВ, — начал Седьмой голосом, совсем не похожим на голос тайного агента, — объявляю вам благодарность за мужество, проявленное при ликвидации преступной организации РЕПОТА. В связи с тем, что вы принадлежите к той небольшой части личного состава, которая может быть использована в дальнейшей работе, я спрашиваю: готовы ли вы служить нашему народу — продолжал уже не Седьмой, а новый Первый, выразительно щелкая щипцами, чтобы Шимсе стала ясна его будущая работа, — со мной?
— Готов! — прошептал Шимса не раздумывая, чтобы как можно скорее утихла нестерпимая боль в паху.
— Вы разговариваете с генералом! — рявкнул бывший главный "личхран".
— Я готов, — шепотом повторил Шимса, — генерал!
— Громче! — загремел генерал так, что Шимса отшатнулся. — Остревцу нечего стыдиться!
На этот раз Шимса рявкнул погромче. Генерал остался доволен.
— Дайте его признание, полковник, — сказал генерал.
Бывший главный «личхран» полез в чемоданчик — похоже, Кляксой ОСТРЕВа стал именно он — и протянул Шимсе еще один лист бумаги и фонарик, чтобы тот посветил себе. Чем дальше Шимса читал, тем больше понимал что к чему.
"Нижеподписавшийся признает что, руководствуясь чувством ненависти к революционному государству, в значительной мере способствовал злодейскому уничтожению революционной организации РЕПОТА и собственноручно уничтожил ее революционного командира. Сознавая, что единственным наказанием за это чудовищное преступление является смертная казнь, клянусь вплоть до возможного исполнения приговора, искупать свою вину неустанной службой делу революции. Собственноручно подписал Павел Шимса".
Он дочитал и, собрав последние силы — боль в паху становилась невыносимой, — еще раз взглянул на признание с характерными для него ошибками в пунктуации. Все, включая подпись, было столь достоверным, что он принялся было вспоминать, когда это написал; он решил, что, если вспомнит, суд скорее поверит его признанию. На нитку мысли, словно бусинки, нанизывались роковые приказы Шестого, Пятого и Четвертого, а также «признание» Первого: увы, у него больше не было сомнений, что «авторы», которых уже сожрал огонь крематория или озерные рыбы, никогда не писали этих документов. На этой неведомой скале в строго засекреченной местности, вероятно даже не отмеченной на карте, он наконец понял, что политика далеко не так прямолинейна, а государство — даже революционное! — далеко не так справедливо, как он себе представлял. Ему очень хотелось сделать из этого выводы на всю оставшуюся жизнь, но от бумаги, которую он держал в руке, веяло смертью. За что? — хотелось ему крикнуть. Почему именно я? Боль буквально поглотила его, и он знал, что причина этой боли — страх.