Память
Шрифт:
О, они старались быть хорошими! Запрет в дендарийском уставе на близкие отношения между солдатами и командирами был всем на пользу – рядовых он защищал от эксплуатации, а офицеров – от потери контроля над дисциплиной или чего похуже. Майлз, тогда еще молодой и очень серьезный адмирал Нейсмит, был весьма полон решимости подавать положительный пример своим солдатам. Добродетельное намерение, исчезнувшее… куда-то. Возможно, в энный бессчетный раз, когда его чуть не убили.
Ну, раз уж не можешь быть хорошим, будь по крайней мере осторожен.
– Отлично, сержант. – Он протянул ей руку. – Можешь взять себе передышку… на следующие дней семь, а?
Лицо Тауры засияло, а губы растянулись в
– Правда? – Ее звучный голос задрожал.
– Правда.
Она шагнула к нему – палуба издала легкий скрип под подошвами ее дендарийских боевых ботинок, приняв на себя вес мускулистого тела, – и заставила его ответить на весьма многообещающий поцелуй. Ее рот, как всегда, был горячим и возбуждающим. Клыки должны были бы служить подсознательным спусковым крючком адреналинового взрыва, но обычно это бывало просто чудесной особенностью… самой Тауры. Таура наслаждалась жизнью, жадно поглощала новые впечатления, жила в непреходящем «сейчас» и имела на это все основания… Майлз заставил себя не думать ни о безрадостном будущем, ни о чем другом и обвил рукой ее затылок, распуская аккуратно заколотую шпильками косу цвета красного дерева.
– Пойду освежусь, – ухмыльнулась Таура, через какое-то время оторвавшись от него. Она стянула с себя уже полу-расстегнутую серую форменную куртку.
– Желаю получить максимум удовольствия от этой роскошно обставленной ванной, – от души посоветовал он. – Самый что ни есть сибаритский набор оборудования, какого я не встречал со времен Посольских бань Станции Дин.
Он удалился к себе, чтобы сбросить форму со знаками различия и предаться приятнейшему ритуалу неспешной подготовки, а именно: удалить щетину депилаторием, помыться и сбрызнуться одеколоном. Таура заслуживает самого лучшего. И все время, какое она пожелает. Она так редко может сбросить личину сурового сержанта и открыть свою женскую сущность, которую робко прячет внутри. И, конечно же, она редко может доверить кому-то стоять на страже собственной уязвимости. Заколдованная Принцесса, вот как он думал о ней. «Похоже, все мы имеем скрытую сущность.»
Он завернулся на манер саронга в предварительно нагретое махровое полотенце и в нетерпеливом ожидании устроился на койке. Предвидела ли она, что они окажутся наедине в своем собственном мирке, и если да, то что за наряд вытащит она из своего чемодана на этот раз? Она настаивала на том, чтобы испробовать на нем все эти якобы сексуальные вещички, – похоже, и не осознавая, насколько она похожа на богиню, когда единственным ее одеянием служат струящиеся волосы. Ну, ладно, не струящиеся: предоставленные сами себе, они были склонны торчать непослушными жесткими завитками и щекотать ему нос, но Тауре и это шло. Майлз понадеялся, что она хотя бы сумела отделаться от той ужасающей розовой штуки с красными перьями. В прошлый раз потребовалась вся его тактичность, чтобы недвусмысленно дать ей понять: быть может, такой выбор цвета и фасона не подчеркивает наиболее выигрышные черты ее внешности, – и при этом никак, даже вскользь, не упомянуть ее вкус или личную привлекательность. Таура способна переломить его одной рукой, но он может убить ее словом. Нет, никогда.
Таура вернулась, и лицо Майлза засияло откровенным восторгом. На ней было что-то кремовое, атласное и блестяще-шелковистое. Метры ткани столь тонкой, что, приложив малейшее усилие, ее можно было бы протащить сквозь колечко. Сходство Тауры с богиней было деликатно подчеркнуто, а безмерное, столь важное для нее чувство собственного достоинства не пострадало. – О-о, великолепно! – протянул Майлз с неподдельным энтузиазмом.
– Ты и вправду так считаешь? – Она покрутилась перед ним. Волны шелка заколыхались вокруг нее, как и волны пряно-мускусного
Таура легла рядом, и их курьезная разница в росте исчезла. Теперь они наконец могли утолить до полного насыщения свою жажду человеческого – или почти человеческого – прикосновения, и никто им не мешал, никто не отпускал комментариев… Майлз мысленно ощетинился в защитной реакции при мысли о ком-то, наблюдающим за ними, о чьем-то внезапном грубом взрыве хохота или сарказме. Не потому ли он так остро реагирует, что нарушает свои собственные правила? Вряд ли кто-то посторонний мог бы понять их с Таурой отношения.
Да и понимает ли их он сам? Когда-то давно он пробормотал бы нечто насчет возбуждения, или одержимости скалолазанием – самой крутой сексуальной фантазии коротышки. Попозже – сказан бы про торжество жизни над смертью. А может быть, все еще проще.
Может, это просто любовь?
Уже много, много позже Майлз проснулся и принялся разглядывать спящую Тауру. Он пошевелился, но она не пробудилась ото сна мгновенно, как поступала обычно, побуждаемая заложенной в ней генетически программой, – и это говорило о мере ее доверия. Изо всех ее многочисленных и весьма завораживающих реакций эта – сон – казалась ему самой выразительной, если только знать ее глубоко скрытую историю.
Майлз изучал игру света и тени на ее длинном-длинном теле цвета слоновой кости, полускрытом изрядно помятой ими простыней. Он позволил своей ладони скользнуть надо всеми его изгибами, в нескольких сантиметрах от поверхности, словно паря на волнах лихорадочного жара, исходящего от золотистой кожи. Легкое движение ее дыхания заставляло тени колыхаться в танце. Это дыхание было, как всегда, чуть-чуть слишком быстрым, чуть-чуть слишком глубоким. Майлзу так хотелось замедлить его. Словно это не ее дни, а ее вдохи и выдохи сочтены, и когда она исчерпает весь запас…
Таура была последней живущей из своих собратьев-протитипов. Все они были генетически запрограммированы на короткую жизнь: отчасти, возможно, в качестве некоего механизма надежности, а отчасти – в попытке воспитать в них подобающее солдатам бесстрашие на основе из невнятной теории, что короткой жизнью легче жертвовать в бою, чем длинной. Майлз считал, что эти ученые ничего не понимали ни в бесстрашии, ни в жизни вообще. Когда суперсолдаты умирали, то умирали быстро, без продолжительных лет подагрической старости, постепенно приучающей их к мысли о смерти. Им доставалось лишь несколько недель, от силы месяцев, распада – столь же яростного, какой была их жизнь. Будто они были созданы, чтобы взлететь в пламени, а не скорчиться в бессилии. Майлз поглядел на тоненькие серебристые проблески в красноватой шевелюре Тауры. В прошлом году их еще не было. Бога ради, ей ведь всего двадцать два!
Хирург дендарийского флота тщательно ее обследовала и выдала медикаменты, замедляющие ее жуткий метаболизм. Теперь Таура ела только за двоих, а не за четверых. Год за годом жизнь Тауры продлевают, словно вытягивая сквозь уменьшающиеся отверстия раскаленную золотую проволоку. Пока когда-нибудь эта проволока не оборвется.
Сколько еще времени? Год? Два? Когда он в следующий раз вернется к дендарийцам, будет ли она еще здесь, чтобы приветствовать его уставным «здравствуйте, адмирал Нейсмит» на людях и весьма неформальным, чтобы не сказать грубым и неприличным, «привет, любовничек!» наедине?