Памятные записки (сборник)
Шрифт:
Мысль Солженицына: одним еще рано идти к высотам духовного обновления, другим – поздно.
Максимов – и в том его сегодняшнее значение – с полной силой художественной убежденности утверждает, что никогда не поздно. У него нет ни снисходительности к народу, ни неверия в силы нации. То, что Солженицыну кажется концом дела, Максимов утверждает в качестве начала.
Сперва построение духа, потом построение храма, церкви, нации, общества.
Максимов предлагает сообщество в духе при равной индивидуальной ответственности, при
При посредстве мысли и искусства, не учительском посредстве, а при свете искусства и мысли, в атмосфере искусства и мысли.
Высоту Пастернака он полагает возможным раздать беспредельно вширь.
Искусство наших дней с подобной задачей – задачей человеческой, демократической, путеводной – требует особой эстетики. Требует нового определения литературы.
Литература – это не стихотворство, даже не поэзия, не художество (это лишь ее части и формы), даже не самовитое, пусть хоть тончайшее и точнейшее раскрытие личности – а служение и жертва и постоянное радостное обновление духа, обновление его в форме опыта мысли и чувствования, и создание атмосферы обновления вокруг самой толщи народа, нации, человечества.
Не было (ли) это всегда сутью нашего искусства с его рождения – с Пушкина?
Современное суперменство
(О мафиозном сознании)
Суперменская идейка наличествует у нас не в форме философской абстракции, а как бы в виде социальной альтернативы – быть или не быть, альтернативы субординационного, бюрократическо-технократического общества.
Суть же современного суперменства в том, что оно не природное, как, скажем, у Наполеона, а по принадлежности. По принадлежности к касте, к слою, к вере или к мафии.
Современное суперменство – мафиозное. Его даже и называть лучше мафиозностью.
Супермен природный силен именно своим выделением из массы, из некоего сообщества. Он законы любого сообщества презирает и становится выше любого закона.
Мафиозник сам по себе слаб. Он становится силен, лишь присоединяясь к некоему множеству, принимая закон этого множества, более того – становясь рабом этого закона.
Мафиозность – глубочайшая черта современного самосознания. Править миром, или идеями мира, или его богатствами через мафию, через организацию слабых суперменов.
Мафиозностью отдает современная философия технократизма, любая идеология партии, нации или церкви.
В «Карантине» Максимова «прозрение», «духовное возрождение», в сущности, приход к духовной мафии.
Есть даже особая круговая порука, которая должна связать членов духовно-церковной мафии и Максимова, – круговая порука греха. К очищению можно прийти только посредством греха. Это попросту сказано в русской поговорке: не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься.
Грех для последующего спасения, то есть искус для приема в мафию веры, –
«Карантин» как бы подтверждает мысль о недоверии к «прозревающим слишком поздно».
В «Семи днях творения» им – прозревающим – хотелось верить. Хотелось верить, что живая душа рано или поздно придет к прозрению. И что грех, то есть преступление против человеческого закона, обязательная составная часть прозрения. Оказывается, что преступление – нечто вроде вступительных экзаменов в духовную мафию.
Такой вывод напрашивается по прочтении «Карантина».
«Деревенская проза»
«Деревенская проза» образовалась из нескольких потребностей и по одной причине.
Потребности эти – потребность правды, потребность критики и потребность реальной идеологии.
Причина та, что деревня переехала в город и стала писать о себе, научившись писать.
Деревня истинной литературы никогда не порождала. Былины и то – порождение Киева, дружинного города. Литературе нужна среда. А среда эта в городе.
«Деревенская проза» – свидетельство того, что деревни нет.
Потребность правды всегда живет в русской литературе. «Деревенская проза» сумела найти тот ракурс, в котором правда возможна, – ретроспекция.
«Деревенская проза» – одно из свидетельств, что прежней деревни уже нет. А о тех недостатках, которых нет, писать можно и в подцензурной литературе.
Потребность критики так сильна в литературе и обществе, что власть вынуждена разрешить и ее – тоже в ретроспективном плане: бывший бюрократизм, бывший волюнтаризм, даже бывшее раскулачивание. Нынешняя власть как бы к этому непричастна. Да она и сама социально близка авторам «деревенской прозы».
Идеология «деревенской прозы» тоже ретроспективна – это почвенничество; в «Новом мире» горькое, очень перемешанное с официальной идеологией – почвенничество либеральное, «культурное», в других печатных органах – агрессивное, замкнутое, русситское.
Авторы «деревенской прозы» – горожане из крестьян. Из них формируется власть. Из них же и литература.
Литература эта порой выше среды, как дворянская литература была выше дворянства. И все же это литература власти. Это единственная реальная литература нашего времени, вернее, реальная проза, о поэзии – другая речь.
Характерная черта ее – бесперспективность, потому что дети «деревенских прозаиков» – уже городские пижоны, на что сами прозаики жалуются. Да и они уже люди городского склада.
«Деревенская проза» бывает талантлива, но сутью она бедна.
Любой идеал, обращенный в прошлое, а особенно этот, лишенный существующей основы, – фикция.
Думая о России, «деревенские прозаики» не умеют думать о ее будущем.
И все же – чем важна «деревенская проза»? Она художественна и потому выполняет задачу, которую сама понимает смутно.