Памятные записки (сборник)
Шрифт:
В этом отношении особенно примечателен очерк «Предпоследний гений», где Самойлов счел должным рассказать о временном разочаровании в обожаемом с отроческих лет Пастернаке и рассекретить свою обращенную к прежде любимому поэту жесткую инвективу [34] . По-пастернаковски стремительно летящая повесть о «первой любви», ее страшном сломе и медленном выздоровлении сущностно совершенно точна, но некоторые ее детали, мягко говоря, модифицируют вполне достоверные (проверяемые) факты. Первые приступы «разочарования» в Пастернаке (и страстного увлечения Хлебниковым) настигли Давида Кауфмана не в ИФЛИ, а еще на школьной скамье (о чем ясно говорят тогдашние дневниковые записи), однако они вовсе не привели к «разрыву»: Пастернак (наряду с Маяковским и Хлебниковым) оставался любимым (главным) поэтом для того кружка, что гордо именовался «поколением сорокового года». Гневное послание «Пастернаку» было написано не весной 1946 года (как следует из очерка), а в сентябре 1944-го, на фронте (о чем свидетельствует сохранившаяся рукописная тетрадь). В пастернаковском очерке минимализирован рассказ о послевоенном самоощущении
34
Первый и единственный раз напечатана: Самойлов Давид. Стихотворения. СПб., 2006. С. 437–438.
– Теперь поздно, – сказал я ему.
– Как знаете, – ответил он и не стал уговаривать. Мне показалось, что он доволен».
Версия Самойлова скверно согласуется с тем, что мы знаем о литературной позиции Вс. Вишневского в 1946 году (для него постановление ЦК было не злосчастным указанием, а долгожданным сигналом, разрешающим наконец-то вдарить по столь долго привечавшемуся властью Пастернаку). Гораздо более жизнеподобна версия, представленная в воспоминаниях К. М. Симиса: «Что Вишневский предложил ему опубликовать эти стихи, Дезик написал. Но умолчал о том, что всемогущий о ту пору Вишневский твердо обещал: опубликуешь стихи о Пастернаке – гарантирую тебе книгу стихов. Об этом разговоре рассказывал мне Дезик на следующий день после того, как он состоялся <…> Когда его в моем присутствии Сергей Наровчатов убеждал дать в “Знамя” стихи о Пастернаке, Дезик просто пожал плечами и сказал: “Противно, я бы после этого уважать себя перестал”» [35] .
35
Симис Константин. Воспоминания о Дезике // Знамя. 2010. № 2. С. 123.
Поэт отверг соблазнительное предложение, но до 1949 года включал послание в свои машинописные сборники, то есть, по существу, не отказывался от текста [36] . Помня об этом, Самойлов не хотел указывать на смягчающие (извиняющие) обстоятельства и «приукрашивать» свою позицию. Поэтому он передатировал текст: стихи, написанные на фронте, более объяснимы и простительны, чем написанные после войны, в раздражении от публичного успеха адресата. Поэтому он не упомянул в пастернаковском очерке о своем позитивном отношении к постановлению о «Звезде» и «Ленинграде», обещании (безусловно серьезном и исполнимом) Вишневского и совете Наровчатова воспользоваться случаем, на фоне которых отказ от публикации смотрелся бы более эффектно и/или благородно. Поэтому же в «Предпоследнем гении» опущен тщательно отрефлектированный Самойловым и в других главах «Памятных записок» им описанный сюжет выступления Слуцкого на «отвратительном собрании» 31 октября 1958 года. В очерке «Друг и соперник» Самойлов, рассказав, как Слуцкий дал прочесть ему свою речь сразу после погромного заседания, пишет: «И, каюсь, я не ужаснулся». Автор «Друга-соперника» принимал на себя долю ответственности за выступление Слуцкого; автор «Предпоследнего гения» стремился уйти от самооправдания в любой форме, а даже беглое упоминание о поступке Слуцкого могло быть прочитанным в таком ключе. За двадцатичетырехлетнего Давида Кауфмана должен был отвечать только Давид Самойлов. Тот, кому «выпало счастье быть русским поэтом», иными словами говоря – продолжать дело Пастернака [37] , Блока, Пушкина.
36
Ср. запись от 30 сентября 1962, сделанную по прочтении повести Л. К. Чуковской «Софья Петровна» (в дневнике описка – «Софья Павловна»): «Как мы все не сошли с ума? Или мы сходили с ума и десять лет были безумны? Я прозрел в 48-м (по стихам судя – раньше)» (I, 303).
37
С годами Пастернак занимал все большее место в духовном мире Самойлова. Укажем лишь некоторые составляющие этого большого и многопланового литературного сюжета: реакция Самойлова на смерть Пастернака, зашифрованно введенная в стихотворения «Сорок лет. Жизнь пошла за второй перевал…» (1960–1961), «Старик Державин» (1962), «Вот и все. Смежили очи гении…» (1967); осмысление закатного этапа жизни Пастернака в «Что остается? Поздний Тютчев?…» (1978) и «День выплывает из-за острова…» (1986); семантика самойловского словосочетания «(пред)последний гений»; слой пастернаковских реминисценций в самых разных стихах младшего поэта; его размышления над темами «Пастернак и Блок», «Пастернак и Ахматова», «Пастернак и Солженицын», «место Пастернака в истории русской словесности и общественного сознания ХХ века»; медленное приближение к «Доктору Живаго», увенчавшееся счастливой работой над инсценировкой романа (1987 – начало 1988); позднее эссе о стихотворении «Зимняя ночь» (см. приложение); смерть поэта на вечере, посвященном столетию Пастернака, 23 февраля 1990 года, в четвертую годовщину кончины Слуцкого.
В эссе «Литература и стихотворство» Самойлов вызывающе перевернул известную верленовскую антитезу: «Между тем литература – это не стихотворство, даже не поэзия (это лишь ее части и
«Памятные записки» – книга о том, как обновлялось дарованное. И о том, как дарованное не обновлялось, как уходило в песок, истаивало, умирало. И о том, что дарованное не исчезает (не должно исчезать!) без следа. Если бы у книги Самойлова не было авторского заголовка, ее можно было бы назвать «Апологией литературы». Или все же, следуя любезной привычке, «Апологией поэзии»?
Интерпретатор, перетолковывающий «темное» высказывание художника, объясняющий, что тот, дескать, выразился «не вполне правильно», выглядит откровенно нелепо. Но что поделать, если назвать Самойлова «литератором» попросту невозможно, если он был поэтом! И в «Памятных записках» не меньше, чем в стихотворениях и поэмах. Мог он сочинить «правильный роман» – с дуэтом главных героев и толпой второстепенных персонажей, вьющейся интригой, густым бытом и надлежащим образом прописанным «историческим фоном»? Да запросто! Разве не он строил самую что ни на есть интимную лирику на сюжетной основе (и выслушивал за то когда вежливые, а когда и ядовитые укоризны)? Разве не он умел насытить стиховое повествование колоритными, конкретными и запоминающимися деталями? Разве не ощущаем его поэтический мир звучащим, переливающимся цветами и запахами, осязаемым? Все так, все он «мог» (ибо, кроме прочего, был блестящим профессионалом) [38] , да только хотел совсем другого.
38
Чему порукой великолепный образчик прозы одновременно «сюжетной», «метафизической» и «игровой» – «рассказ» (должно же дать какое-то жанровое определение!) «Юхан Пуйестик», формально с «Памятными записками» не связанный, но отнюдь не лишний для их понимания, а потому включенный в раздел «Приложения».
Проза Самойлова подчинена своим законам. Здесь слово переходит в мысль, минуя лишь бегло очерченные сюжет и детали. Здесь то и дело возникают сложные ассоциативные связи и множатся неисправимые противоречия. Здесь прихотливо вьющееся, играющее неожиданными умолчаниями и щедрое на «ненужные» подробности повествование крепко замкнуто на авторское «я» – «я» поэта, удел которого (с детства и до конца) – непрестанное обновление некогда дарованного, удивительное единство самоотрицания и верности себе.
«Памятные записки» – проза поэта. И относился к ней поэт так же трепетно, как к стихам. Может быть, потому и не спешил открывать даже завершенные главы публике, продолжал достраивать и шлифовать свою «большую повесть поколенья» (она же «не исповедь, не проповедь») и в конечном итоге оставил ее по-настоящему открытой, разомкнутой и в свой широкий контекст (стихи, дневниковые записи, статьи, не нашедшие места наброски и «отложенные» варианты некоторых глав), и в еще более широкий контекст большой русской литературы.
О составе
При жизни Давида Самойлова большая часть его прозы не публиковалась. (Немногочисленные исключения указаны ниже.) К концу 1980-х годов, когда состав и композиция будущей книги в общем сложились, а цензурный режим в СССР существенно изменился, Самойлов включил ряд мемуарных очерков, объединенных рубрикой «Портреты», во второй том двухтомника «Избранные произведения» (М.: Художественная литература, 1989; далее – ИП) и отдал блок «военных» глав журналу «Аврора», где их сокращенная версия была напечатана под заголовком «Люди одного варианта. Из военных записок» (1990, № 1, 2). Вскоре по кончине поэта начались журнальные публикации глав его заветной книги; их итогом стало издание, основанное на сохранившихся авторских планах, – Давид Самойлов. Памятные записки. М.: Международные отношения, 1995 / Предисловие, составление, подготовка текста Г. И. Медведевой (далее – ПЗ). Пятью годами позже книга появилась в серии «Мой 20 век» – Давид Самойлов. Перебирая наши даты. М.: Вагриус, 2000. Том «Вагриуса» не вполне повторял «Памятные записки»; в него не вошли некоторые главы из IV и V частей и вся часть VI (эссе); их место заняли обширные фрагменты дневника поэта (ср.: Давид Самойлов. Поденные записи: В 2 т. М.: Время, 2002).
В предлежащем издании текст ПЗ печатается полностью. Раздел «Приложения» составляют статьи и заметки, тесно связанные с главной прозаической книгой Самойлова, как опубликованные самим поэтом, так и увидевшие свет после его смерти.
Научное комментированное издание «Памятных записок» – дело будущего. Ниже приводятся сведения о датировках текстов и их первых публикациях.
Наброски к предисловию (О свободе) – Написано на рубеже 1960—70-х гг. (после ввода советских войск в Чехословакию). ПЗ.
Дом; Квартира – Первая часть «Памятных записок» (за исключением главы «Василий Григорьевич») писалась в конце 1970-х – начале 1980-х гг. Знамя. 1990. № 9.
Сны об отце; Шульгино; Произрастание трав – Дружба народов. 1993. № 10; глава «Произрастание трав» не закончена.
Василий Григорьевич – Написано в 1987 г. Таллин. 1988. № 2. Вошло в ИП.
Из дневника восьмого класса – Даугава. 1990. № 12.