Панцирь
Шрифт:
Какое-то время молчал, затем все-таки поделился:
— Насилие, Желчь. Я должен перезагрузиться. Отчиститься от поражений.
— Хади любого круга прокомментировал бы так: ты болен. Болезнь твоя глубока, отвратительна, а кровь дхала портит суть цивилизации.
— Если бы он сказал это мне в лицо, то умер бы.
— Верно, бестолочь, — в голос пробралось одобрение. — Хороший настрой.
Хмыкнул.
Далее пологий подъем. Одолел его легко и быстро, значит так
Стела — прямоугольник гранита с меня ростом. На лицевой части барельеф: латник вонзал алебарду в тело Идола.
Глаза врага выполнены из цитрина и являлись единственным, что выделялось цветом на черном теле камня. Снизу большими символами вывели подпись, скорей всего комментарий на языке костяков. Его я прочитать не мог, однако не нужно быть чатуром, чтобы опознать отголосок победы в упомянутой Куртом Высокой войне.
Забрав все нужное, я скинул вещмешок у стелы, обошел ее и чуть спустился, чтобы закрыть на себя обзор. В итоге занял позицию с боковой стороны верхней части холма.
Двадцать секунд ушло на подготовку: закрепил пластинчатую защиту на бедра, повесил одну оставшуюся на плечо, надел наруч Звездочёта на незащищенное предплечье, подстелил плащ на землю и наконец подготовил мушкет к стрельбе.
После встречи с торговцем я пристрелял оружие — потратил три пули, так что чувствовал себя относительно уверенно, если не считать отголосков жалости, бестолково коловших шаблон по поводу растраченных боеприпасов. Но куда деваться, если такова необходимость. Свое оружие нужно знать до мельчайших деталей. По крайней мере, настолько насколько это вообще возможно.
План простой как удар копьём: подстрелить одного, а затем забить оставшихся.
Ненадежный план. Шут раздери, объективно план — дрянь, но никакого другого у меня не имелось. Проблемы начинались в самом начале исполнения: “А что, если промахнусь?”. Никаких иных упрощений стычки я не нашел. Попал в одного — двух других зарежь клинком, ну а коли промазал в первого, тогда славный дхал просто зарежь всех трёх. Да, просто… С учетом возможного наличия дополнительного огнестрельного оружия и неизвестных типов защит. При этом я все еще в плохой форме: прошло совсем немного времени.
Можно было, конечно, просто идти пока был вообще способен шагать. Потенциально и фактически я выносливее чем люди, даже в своем ужасном состоянии — если у тех нет запаса стимуляторов, разумеется, — а значит они сломаются и сдадутся первые; но при таком выборе действий мог загнать себя в ловушку. Я не знал, что там было впереди. Еще одна преграда имела прекрасные шансы раздробить мне кости. Но, как и подмечал раньше, испытание боем — это то, чего и хотел.
Занял позицию для стрельбы лежа.
— Желчь, что думаешь?
Она добавила в свой хрип интонации сказителя:
— Какую сказку ты хочешь услышать на этот раз, доброе дитя?
— Полезную.
Издала хриплый смешок:
— Других стервятников, претендующих на твою задницу, не наблюдается. Вы в этой мировой дыре одни дураки такие копошитесь.
— И какие шансы?
— Восхитительные.
— Нехарактерный для тебя оптимизм.
— О, я поясню, глупыш. Это даже не воины. Какие-то выродившиеся, возомнившие о себе хаты.
Поморщился:
— Не оскорбляй хатов. Не применяй на людей кхунские мерки.
— Хорошо-хорошо. Просто отбросы. А вообще я говорю, как есть. Честность моя подобна сводам алтарных залов: безжалостная, титаническая и все-такое прекрасное прочее. Ну ты сам понимаешь.
Эхом кольнуло раздражение:
— Вся твоя честность обиженно бьется об остовы псевдо– металла носителя. Ничего титанического. Ничего впечатляющего. Лишь карликовая озлобленность на мир, запертая в тщедушную железку, что пропахла моим потом.
— Ну и мудак же ты.
— Грубо.
— Грубо, но правдиво. Это грубая правда. Чистая правда. Настоящая правда. Ты грубиян и убийца. С женщинами ты общаться не можешь, не умеешь и не хочешь.
— Я не хади. Ты не женщина.
Молчание.
Я застыл в ожидании.
Они подходили ближе: четыреста шагов, затем триста пятьдесят. Все еще слишком большое расстояние для прицельного выстрела, однако я уже мог разглядеть, что левый из передней пары нес в руках мушкет. Он еще поглядывал по сторонам, следил за окружением, остальные казались безразличными.
Что с ними за вещи — неясно. Какое еще есть оружие — непонятно.
Хриплый смешок от Желчи прозвучал оглушительно:
— А знаешь, это даже романтично. Ты замер в ожидании. Азартен. Вожделеешь. Немного дрожишь, готовишься. Я вся такая недосягаемая, недотрога, но буквально у тебя на руках…
— Заткнись.
За что мне это, Мать?
***
Я выстрелил, когда они оказались на расстоянии в сто пятьдесят шагов.
Таково было мое приглашение.
Ударник звякнул по капсулю. Мушкет громыхнул и обидчиво выплюнул едкий дым, тот прошелся по ноздрям вонючим лезвием. Оставалось только ругаться и кашлять.
Химия в крови взвилась штормом, сердца заколотились как безумные.
Протяжный крик заполнил степь. Прозвучал и другой голос — требовательный, сбивающийся на панические нотки. Скорей всего один из оставшихся пытался командовать.
— Первый готов, — меланхолично прокомментировала Желчь. — И грязные земли жопы Гаата стали его могилой.