Пандора
Шрифт:
Мир был соткан из песни, песни-гобелена. Заблестела разноцветная мозаика, но куда-то исчезла ее форма и даже узор. Стены растаяли в облаке цветного манящего тумана, в котором мы могли бродить целую вечность.
И она… Царица Небесная, правящая всем этим с высоты своего непоколебимо неподвижного величия.
Исполнились все самые страстные желания моего детского сердца.
«Она живая, она настоящая, она правит землей и Небесами!»
Царь и царица. Они не шелохнулись. Ничто не отражалось в их глазах. Они на нас не смотрели. И не смотрели на обгоревшее
Руки царской четы были унизаны множеством браслетов с замысловатыми надписями. Ладони лежали на бедрах. Привычная поза многих египетских статуй. Но никакая статуя не могла с ними сравниться.
«Корона, ей нужна корона», – сказала я и с поразившей меня саму энергией направилась в ее сторону.
Мариус взял меня за руку. Он пристально наблюдал за продвижением обгорелого существа.
«Она существует с тех времен, когда никаких корон не было, – сказал Мариус, – они для нее ничего не значат».
Сама эта мысль брызнула мне на язык, как сладкий виноград. Конечно, она существует с более ранних времен. Во сне она не носила корону. Ей ничто не угрожает. Мариус охраняет ее безопасность.
«Моя царица, – сказал Мариус за моей спиной. – К тебе пришел проситель. Акбар с Востока. Он желает испить царской крови. Какова твоя воля, Мать?»
Какой у него спокойный голос! Он ничего не боится.
«Мать Изида, позволь мне испить!» – вскричало обгорелое существо.
Оно поднялось, воздело руки и вызвало новое видение танца из своей прежней жизни. На поясе у него висела связка черепов. На шее – ожерелье из почерневших человеческих пальцев! И другое – из черных человеческих ушей! Мерзко и отвратительно, но он, похоже, находил это соблазнительным и эффектным. Внезапно образ исчез. Бог из далеких земель упал на колени.
«Я служу тебе, и всегда служил! Согласно приказу, я убивал только злодеев. Я никогда не отходил от истинного культа!»
Каким хрупким и жалким выглядел этот проситель, каким отвратительным – казалось, его теперь так легко убрать с ее глаз! Я посмотрела на царя Озириса, такого же далекого и безразличного, как и сама царица.
«Мариус, – задала я вопрос, – а где же кукуруза для Озириса? Разве ему не нужна кукуруза? Он же бог кукурузы!»
Меня преследовали видения наших процессий в Риме, поющие люди, приносящие дары.
«Нет, ему не нужна кукуруза», – ответил Мариус и положил руку мне на плечо.
«Они настоящие, они существуют! – кричала я. – Все настоящее! Все изменилось! Все искуплено!»
Обгоревший повернулся и сверкнул на меня глазами. Но я лишилась способности рассуждать. Он вновь обратил взор к царице и потянулся к ее ноге.
Как сверкнули на свету ногти и золотистая плоть под ними! Но она словно окаменела, равно как и царь без короны, и на первый взгляд не имела ни возможности вынести суждение, ни сил.
Внезапно существо подскочило и попыталось ухватить царицу за шею!
Я закричала:
«Бесстыдный, презренный!»
Застывшая правая рука царицы немедленно поднялась, ее ладонь обхватила обгорелый череп и раздавила его, чудовище испустило последний вопль о милосердии, но на одежды царицы уже хлынула кровь. Она подхватила падающее тело и подбросила его в воздух, отчего все его конечности оторвались и попадали на пол, как деревяшки.
Порыв ветра смел в кучу останки, а тем временем с трехногой подставки упала лампа, пролив на них горящее масло.
«Смотри, сердце, – сказала я. – Мне видно сердце. Я вижу, как оно бьется».
Но огонь вскоре захватил и сердце, и изгибающиеся руки, и скрюченные пальцы ног. Останки всколыхнулись, кости заплясали в огне, завертелись в пламени, а потом почернели, истончились, раскололись и тут же рассыпались в прах – все, что было, превратилось в дымящийся пепел и с треском пронеслось по полу.
Снова подул ветер, напоенный дыханием сада, поднял золу и унес прочь, в тень вестибюля, как стаю хрупких крошечных черных насекомых. Я зачарованно наблюдала за происходящим.
Царица вновь сидела в прежней позе, рука лежала на месте. Они с царем смотрели в пустоту, словно ничего и не произошло. Единственным напоминанием осталось пятно у нее на платье.
Их глаза не замечали ни Мариуса, ни меня. В святилище воцарился покой. Только приятный, благоухающий покой. Золотой свет. Я глубоко вздохнула. Я слышала, как масло в лампах превращается в пламя. Мозаики живописали искусно воссозданные фигуры верующих. Я видела, как медленно начинают увядать разнообразные цветы, и их увядание казалось мне лишь новым куплетом в песне их роста, а коричневатые края – лишь новым цветом гаммы, не вступающим в противоречие с прочими блестящими красками.
«Прости меня, Акаша, – тихо сказал Мариус, – что я позволил ему подойти так близко. Я вел себя недостаточно мудро».
Я заплакала. Слезы хлынули потоком, и сквозь них я обратилась к царице:
«Ты вызвала меня сюда! Я сделаю все, что ты захочешь».
Ее правая рука медленно поднялась над бедром, вытянулась, и царица очень мягко изогнула ладонь в манящем жесте из сна, но на этот раз улыбки не было, ее застывшее лицо не изменилось.
Я почувствовала, что меня захлестывает что-то невидимое, чему невозможно сопротивляться. Оно исходило от ее руки, протянутой в приветственном жесте. Приятное, мягкое, ласкающее. Не только лицо, но и все мое тело залила краска удовольствия.
Я двинулась вперед, меня обволакивала ее воля.
«Умоляю тебя, Акаша! – тихо сказал Мариус. – Умоляю тебя именем Инанны, именем Изиды, именами всех богинь, не обижай ее!»
Мариус просто не понимал! Мариус никогда не был знаком с ее культом! А я была. Я знала, что ее дети, пьющие кровь, должны были становиться судьями злодеев, и, следуя ее законам, пить только из осужденных. Я увидела бога темной пещеры, знакомого мне по видению. Я все понимала.
Я хотела все объяснить Мариусу. Но не могла. Не сейчас. Мир переродился, все системы, построенные на скептицизме или эгоизме, оказались хрупкими, как паутина, – их нужно было смести. Мои личные минуты отчаяния были всего лишь экскурсами в нечистую, эгоцентричную черноту.