Пандора
Шрифт:
«Какое время? Что она поняла?»
Я уставилась на него. Только постепенно до меня доходило, что я больше не могу читать его мысли, а он, несомненно, не может читать мои. Но маячившие неподалеку мальчики представляли для меня открытую книгу – они тряслись от страха и считали себя слугами добросердечных, но очень громкоголосых демонов.
Мариус вздохнул.
«Она поступила так, потому что я уже почти набрался мужества сделать то, что должен был сделать! Выйти вместе с ними на солнце и навсегда покончить с этим – завершить то, что пытался совершить египетский Старейший: освободить мир
«Ты действительно намеревался так поступить? – спросила я. – Принести в жертву и их, и себя?»
Он саркастически хмыкнул.
«Да, конечно, намеревался. На следующей неделе, в следующем месяце, на следующий год, через десять лет, через сто или двести… или когда я прочитаю все книги в мире и везде побываю… или через пятьсот лет… или же совсем скоро, от одиночества».
В первый момент я была слишком ошеломлена, чтобы отвечать. Он улыбнулся, грустно и понимающе.
«Надо же, я плачу, как ребенок», – тихо заметил он.
«С чего это ты так в себе уверен? – спросила я. – Настолько, что готов так быстро положить конец поистине дерзкому и сложному свидетельству божественного чуда!»
«Чуда?!» – ворчливо переспросил он.
«Я бы на твоем месте так себя не вела. Я не о том, что ты плачешь, а о сожжении Матери, Отца и…»
«Не сомневаюсь! – ответил он. – Ты что, думаешь, я сделаю это против твоей воли, обреку тебя на смерть от огня? Наивная, безнадежная идиотка! Восстановить ее алтари! О! Восстановить ее культ! О! Да ты действительно ума лишилась!»
«Идиотка?! Да как ты смеешь бросаться такими оскорблениями! Думаешь, ты привел в дом рабыню? Ты даже жену еще не привел!»
Итак, отныне наши мысли были скрыты друг от друга, и позже я узнала, что причиной тому обмен кровью. Но тогда я поняла лишь, что нам придется довольствоваться словами, как смертным мужчине и женщине».
«Я не хотел тебя оскорбить», – сказал он.
«Ну, тогда отточи свой великий мужской ум и свою возвышенную, элегантную, патрицианскую манеру выражаться!» – язвительно отреагировала я.
Мы обменялись яростными взглядами.
«Да!! Ум! – Он поднял палец. – Более умной женщины я никогда не встречал. И ты прислушиваешься к доводам рассудка. Я все объясню, и ты все поймешь. Так мы и поступим».
«Согласна. А пока ты чрезмерно вспыльчив, сентиментален, без конца даешь волю слезам и колотишь саму царицу, как дети бьют в бубен!»
Он буквально побагровел он злости, сжал губы и, не проронив ни слова, повернулся и пошел прочь.
«Ты меня выгоняешь?! – заорала я ему вслед. – Хочешь, чтобы я ушла? Это твой дом. Если хочешь, чтобы я ушла, я уйду! Скажи!»
«Нет. – Он остановился, обернулся и потрясенно посмотрел на меня – я застала его врасплох. Потом хрипло произнес: – Не уходи, Пандора! – Он моргнул, чтобы лучше меня видеть. – Не надо, пожалуйста, не надо. – Голос его оггустился до шепота. – Мы принадлежим друг другу».
«И куда же ты уходишь? Хочешь скрыться от меня?»
«Хочу только сменить ей платье, – ответил он с грустной и горькой улыбкой. – Омыть и переодеть „дерзкое и сложное свидетельство божественного чуда“».
Он исчез.
Я обратила взор на улицу, где сумерки окрасили все в фиолетовый цвет. Я взглянула на облака, что мешала в котле луна, бросая вызов темноте. На большие старые деревья, которые словно приглашали меня взобраться на их ветви, обещая уют и ласку. На россыпи цветов, звавших к себе: «Мы – твоя постель. Ложись к нам».
Вот так и началась наша многовековая перебранка. Она продолжается и по сей день.
Глава 10
Не открывая глаз, я слышала голоса города, голоса, доносящиеся из соседних домов; я слышала мужчин, проходящих мимо. Я слышала, как где-то играет музыка, смеются женщины и дети. Сосредоточившись, я смогла бы разобрать, что они говорят. Я решила этого не делать, и голоса слились с ветром.
Внезапно такое состояние стало для меня невыносимым. Единственной возможностью казалось убежать в святилище и преклонить колени. Новые, подаренные мне ощущения, судя по всему, должны были служить лишь одной цели – поклонению ей. Если такова моя судьба, что же со мной станет?
Сквозь мысли я расслышала, как плачет в агонии чья-то душа; она вторила моему сердцу – душа, вырванная из пласта великих надежд, едва способная поверить, что такие прекрасные начинания окончатся кошмаром. Это был Флавий.
Я прыгнула на старое сучковатое оливковое дерево. Не сложнее, чем сделать шаг. Я встала в ветвях, перескочила на следующее дерево и так добралась до заросшей плющом вершины стены. По стене я подошла к воротам.
Он стоял, прижавшись лбом к решетке, вцепившись руками в железные прутья. Из нескольких порезов на щеке шла кровь. Он скрежетал зубами.
«Флавий!» – позвала я.
Он, вздрогнув, поднял голову.
«Госпожа Пандора!»
Только при свете луны увидел он результат свершившегося со мной по какой-то причине чуда. Я же увидела в нем смертного – глубокие морщины на лице, болезненно дергающиеся глаза, тонкий слой земли, приставший к его от природы влажной коже.
«Ты должен пойти домой, – сказала я, садясь на стене ногами наружу. Я наклонилась, чтобы ему было лучше слышно. Он не отстранился, но широко раскрыл глаза, словно загипнотизированный. – Иди – присмотри за девочками, выспись, пусть они позаботятся об этих царапинах. Демон мертв, больше о нем не беспокойся. Возвращайся сюда завтра, когда сядет солнце».
Он покачал головой, попытался что-то сказать, но не смог. Он попытался сделать какой-то жест, но тоже не смог. Сердце в его груди грохотало как гром. Он бросил взгляд вдоль дороги – на раскинувшуюся вдали, освещенную огнями Антиохию. Он посмотрел на меня. Я услышала, как быстро колотится его сердце. Я чувствовала, что он находится в состоянии шока, что он боится, но боится за меня, не за себя. Боится, что со мной стряслось нечто ужасное. Он потянулся к воротам и прижался к решетке, зацепившись за нее правой рукой и сжав прутья левой, словно ничто не могло сдвинуть его с места. Я мысленно увидела себя его глазами – в мальчишеской тунике, с распущенными, растрепавшимися волосами, я сижу на стене, и мое гибкое тело выглядит как никогда молодо. Исчезли все отметины возраста. Он видел лицо, нарисовать которое невозможно.