Панфилыч и Данилыч
Шрифт:
Данилыч визгливо, по-бабьи вскрикивая, объяснял Гавлету, что он из него в конце концов сделает, и грозил палкой. Бурхало вертелся у хозяина под ногами, зализывался. Данилыч пнул и Бурхало, стыдобушку, вернулся в барак успокоенный, выстреленный. От пего и парок шел, как от стреляного ружья. Бурхало влез за ним.
– Подсунули, черти!
– Всегда ты свору приведешь, – примиряюще усмехнулся Панфилыч.
– Бросили мне городские. Думаю, ладно… Пожалел собаку. Рукавички, сам знашь, всегда успеются. Кормил его, падлу. А он жрет и не толстеет, не видно на нем, сколь я в него вбил.
– Вдруг знашь чо бывает? Кто бы хорошую собаку бросил? Уж если бросили – шкура бегает, а не собака.
– Правильно, говоришь, Петра. Я тоже понимаю, а все ж, думаю, вдруг. Жалко опять же. Дай, думаю, свожу. Бурхало-то старается, белку ищет или чего, за глухарем там побежать. А этот сядет на тропе и сидит – ждет, пока вернутся. В снег не сунется. Шапка и та следом за Бурхалом тянется: кровь-то, она себя оказывает. Пустой кобель. Стрелишь, он и скрылся, под пихтой сидит. Или уж выстрела боится, или вовсе не понимает еще.
Данилычу, если по фактам, продали за тройку непонятную рыжую собаку городские бичи. Собака Данилычу понравилась. Он вообразил себе, что это, возможно, промысловая собака, краденая. Украли и продают. Назвали собаку как-то смешно: Гамлет ли, Гавлет ли? Данилыч, пока держал его во дворе на веревочке, все подыскивал имя: Полкан, Музгар, Соболька, Черныш (иногда рыжая собака больше Черныш, чем черная), Саян, Байкал, Верный, Рваный, Когтя, Жулик! Ни на какие клички рыжий не отзывался, пришлось вернуться к изначальному – Гавлету. От смысла «гавкать». Во дворе рыжий пес был смиренный, а на дороге стал на Бурхало наваливаться, как замелькала впереди штанишками Шапка.
– Подсунули, черти, еще и денег просили. Тройку просили бичи. Не дал. Нет, говорю, не дам. За собаку дам, а за это не дам.
– Дурачков все ищешь, Ефим.
– Домой отведу – и на крюк. Рукавички сделаю.
– Гавлет и есть Гавлет.
– У-у! Тварина, лежит! Я бы на твоем месте, да с хозяином! То-то смотришь, гад!
Бурхало, стыдясь своей старческой немощи, глубоко забился под нары и ворочался там, зализывая раны.
– Может, Шапка с Бурхалом хороших щенков дадут?
– Не подступится твой Бурхало. Это сейчас видать, от кого щенки будут.
– Проследим. Чуть что у нее намякиваться будет, мы Бурхало уполномочим. В стайку запрем.
– Не любит она твоего старого. Вон, к рыжему под елку побежала.
2
Шапка действительно ушла к рыжему разбойнику городскому, и они катались в снегу под елками, радуясь молодой своей жизни.
– Ах, сволочь! Любов нашла!
– Не хуже людей. Только они не по фигуре, а по запаху. Вон, у Гохи Полозова из Талды в Ямы, к кокоревскому Собольке, сучонка убежала. Пятьдесят километров по тракту. Вместе белковали на Нерке, они ведь двоюродные братья.
– Полозов-то с Кокоревым? Они на сестрах женаты просто.
– Ну, или свояки, не знаю. Кто их знает. С белковья вернулись и – раз, сучонка у Полозова пропадает. Пропадает она, а он думал, паря, украли. Запил, значит, все ладом. Ценная собачка была. Пустовка у нее началась, кругом кобелей! Все ворота обрызгали, стаями носятся по Талде. Она же никого
– Пальма, Пальма…
– Он ее тоже на цепку посадил. Вот, значит, свыклись на белковье, она к нему и дала пятьдесят километров.
– Бывает.
– Это еще не все. Ты смотри, какая собака умная выходит. Полозов-то как раз и увольняется из Талды со станции. Он, оказывается, год уже как в Ямы собирался, его жена там склады принимала! Понял ты, какая далекая вещь? Продает он свой домишко, и оказывается у него в Ямах пятистенок. На углу, где дорога лесовозная в сопку поворачивает. Крыша еще такая, острая, шиферная? Ну, дом, где Пылин-то умер! Он последние дома все такие ставил: крыша острая обязательно. Перенял где-то. Это и есть последний дом его.
– Но?
– Вот они его и купили. Люди, значит, только еще обговорили, а собачка уже на новом местожительстве.
Панфилыч замолчал. В знак полного примирения придвинул чайник с края печки на середину и, покряхтывая, чтоб показать, как у него болит поясница, встал на четвереньки, начал ворошить щепкой в золе, вздувать огонь, подкладывая, умело и экономно, валявшиеся вокруг печки стружки от растопки.
Огонь потанцевал, покачал змеиными головками, помелькал, разгорелся недоверчиво, окрепнув, охватил щепочки, вздулся над полешками, загудел; накалилась вершина печки, запел, попыхивая, чайник, задрожал, закипел, булькая и поплевывая на скользкую мягкую жесть ртутно-живыми слитками кипятка.
3
Панфилычу хотелось бы поговорить о медведе, которого он собирался искать, дождавшись Михаила, но с Данилычем об этом говорить – сглазить. Жадный человек!
– Ох-хо-хошеньки! Спина-то не разгибается совсем. Проверку хотел сделать, нагибнулся, а она, эвон, гли-ка, паря, не пушшат!
Данилычу стало ясно, к чему клонит приятель, но он промолчал про мурашиный спирт, ожидая, пока гордый Панфилыч ладом не попросит.
– А у меня-то, прошлый год, слышал?
– Недостача, что ли? – съязвил Панфилыч, сердясь на молодо гнувшегося над бочкой Данилыча, не предлагавшего мурашиный спирт.
Данилыч отминал поленом шкуру, по частям вытягивая ее из бочки и отжимая через борт, но тут остановился и повернулся блестевшей потом лысиной:
– У меня недостач не бывает. Ошибки случаются. А недостач нету. Я про собак опять.
– Ну дак что?
4
Данилыч сбился с начатого было рассказа про то, что у него приблудная собака утащила оковалок мяса из склада в прошлом году, в Задуваеве было дело, и попер вдруг, сам себе удивляясь, другую историю: