Панфилыч и Данилыч

Скалон Андрей Васильевич

– На верхнюю базу заехал, где Махнов-малой сейчас охотится. Орехи проверить… Хлопотная жизнь ведь у меня, голова трещит, про все думавши. Вот, заехал, значит, орехи проверить и вижу – вроде орехи таскает собака. Мешки рваные, следы собачьи. А она, оказывается, в складе и пряталась за кулями, двери там не было, бичи сняли и растопили на костер. Моя собака кинулась и задавила. Зараз перехватила горло… – Данилыч продолжал начатое вранье, и тоскливо металась его мысль тем временем, придумывая выход, какая же могла быть у него собака, которая перехватила бы горло приблудной нищенке,

и потому рассказ затягивал за счет междометий и пауз. – У Махнова она, оказывается, все плашки проверила… Белки, соболя – все попортила. Повытаскивала, пороняла… Перелетовала, значит, мышей ела, около бродила… На осень-зиму осталась, чего делать? Давай орехи жрать. Чем не житье!…

5

Панфилыч не верил, но одобрительными взглядами и мелкими кивками, прислушиваясь, загонял приятеля в тупик и помалкивал.

Данилыч, делая вид, что увлечен голубковой шкурой, все-таки нашел наиболее правдивый конец рассказу:

– Рукавицы все же сделал. Шоферам в чайной продал. Неприятные они мне были.

Наступила длительная, тяжелая для Данилыча пауза. Панфилыч сидел молча и чувствовал, как на маленьком крючке малявкой вертится душа Данилыча, – веревочку Панфилыч наматывал на палец и подтягивал, подтягивал.

– Что-то не слыхал я от Махнова. Что-то не слыхал я, чтобы у Махнова по плашнику собака ходила в прошлом годе. Видел я их нынче осенью – и Махнова-малого, и Зуйка, напарника его. Но чего не слыхал, того не слыхал. Это у тебя новость!

– Я и то думаю, что ошибаюсь. Однако не прошлым годом было, а запрошлым чуть ли? Костя в техникум поступал.

– Дак он у тебя не запрошлым поступал, а третьим годом, неуж забыл?

– Правильно! А позапрошлым годом это и случилось. Верно, худая память.

– Позапрошлым-то? Это и Махнова-малого на Верхнем не было. Поливанов там охотился, старичок.

– Вот, он самый! Я чай к нему пить заезжал. Вот он-то и жаловался на приблуду эту. Вот, вот!

– Опять неславно выходит. Значит, так. Полозов мне рассказывал. Это уж правда. У него на участке жила собака, он ее все застигнуть не мог. Так это лет пять тому было. У него собака была, Карнаухий. Он и задавил. Гоха мне все рассказывал. Обснимывать даже не стал шкуру. Больная собака была. Шерость у ней клочками! А ты – рукавички, и продал шоферам?! Эх ты!

– Врет Гошка! – всколыхнулся Данилыч, с чувством кидая полено в бочку.

– Какая же у тебя собака была? Уж не Бурхало только. – Панфилыч отпустил крючок с малявкой, побаловаться.

– Кто же говорит! Не Бурхало. Кобель-то у меня был. Такой здоровый, ну помнишь? Ты, однако, видал его? Под самострел попал! Во, паря, жалко, дак уж жалко! Я с ним осень всего и проходил, он и попал под самострел! Не помнишь? Очень замечательная попалась собака. Масти, я тебе скажу… пожалуй, что весь бусый, а ушки…

– Врун старый! Ушки! Торговый работник, крохобор! Козел ты, страмец!

– А ты не страми, не страми! Разобраться надо сначала! Гоха врет – веришь. А мне – нет! Зло на меня держишь?

– Гоха правду рассказать не сумеет, не токмо что врать. Он те лишний раз языком-то не пошевелит.

– Ну,

это разберемся в течение жизни. Это вот я увижу Гошку. Я его увижу… Я его спрошу, я спрошу! Я узнаю, чья это собака задавила, его или моя!

Данилыч побежал на улицу, потер там руки снегом, сходив шага на три в глубину за чистеньким, вернулся и налил себе и Панфилычу чаю.

– Давай-ка еще по кружечке. Посласти. Настоялся, дна-то не видать, – прощающим, но и победным тоном шел на мировую и Панфилыч.

Старики обжигались чаем, и опять зло у них улегалось, проходило, остывало.

6

– Вот у меня был случай действительный! С Поляковым еще охотились. Росомаха к нам пришла. Будто из-за Нерки, оттуда, через Лавренов вверх это, вроде от заповедника. Пришла ладно, следы видим. Соболей начала таскать по кругам, белок. Ох горячий! Вот правда, как ты говоришь, как у плашки ее след – ищи в окружности. Обожрется, стервозная, – половинку спрячет. А что половинка? Бросать?

– Пробросаешься! Половинка да половинка – вот тебе и шапка. Правильно…

– Но дак как же, жалко ить. Бродишь, бродишь, а она везде вперед тебя побывала. Аж зло берет. Хитрый же, гад! Никакого с этой хитрой дракониной сладу нету. Вот после войны, лет шесть, была у меня росомаха. Та просто человечная, прошла сквозь тайгу, все посрывала, что нашла в плашках, капканах, порвала и ушла, так и не вернулась. А эта пристроилась на хорошее житье! Правда, у нас подкормка тот год была, мы, не соврать, не то шесть, не то семь зверей наваляли, по падям разбросали. Ловилось, правда, хорошо. Вот ей и понравилось. Зимует, значит, у нас. Давай мы с Поляковым мастерить. Лабаз у нас был с изюбрятиной, сочинили самострелы. Под лабаз тозовку поставили, на шнурке, а возле дальней избушки – ружье. За кость потянула – готово! Здоровая была. Я их в жизни семь штук и сдал. Редкая зверь. Но дешевая.

– Эх, опасно это, самострелы! Говорят вам, говорят, лекции читают, правила пишут, а вы все свое! Нельзя, Петра! Мне бы – пускай круг полон соболей растащит, не поставлю самострел. Человек попадет – подумать страшно.

– Не ходи на чужие лабаза. Ну, да мы на человека-то записки оставляли, на подходах.

Панфилыч на этих словах медленно веками прикрыл забегавшие глаза. Несусветная же ложь! Это вот, к примеру, если бы он у белоголового старика, которому через Митрия продает утаенные соболиные шкурки, квитанции бы получал или в ведомости бы расписывался!

Данилыч же, уличив приятеля на вранье, покачал головой и, не в пример, промолчал. Вот, мол, цени, ты врешь – я тебе не мешаю. Ведь уж как попался Панфилыч! Всему можно поверить, но только не в записки на самострелах. Можно бы и кольнуть, да только Ухалова лишний раз кольнуть – подумать надо. Злопамятный мужик, кусается. Данилыч и зашел с другого боку:

– Говорил я тебе, нет ли? Оттягали тарашетцы замайскую тайгу. Бумаги пришли из облисполкома. Выспорили, выхлюздили, можно сказать!

Данилыч поворошил золу в печке и поднялся с колен, отряхивал подмокшие в борьбе с голубковой шкурой ватные штаны, к которым теперь все прилипало.