Панфилыч и Данилыч
Шрифт:
– Чо, паря! Таки-то дела! Таки дела, что мать родила, хошь не хошь, а живи… Хотя бы денечек вернуть, Пана!
Лет десять, больше, как пели эту песенку про Мишку.
Перед кино лектор газетку читал, чтобы песню эту бросили! Обидно было.
«Эх, Андрюша, нам ли жить в печали…» – эту можно, а ту нельзя.
Пана любила ее. В клуб свою пластинку носил. Тогда у него были бурки на коже, танцевать в них ловко, скользкие. Ставил Михаил свою пластинку, курил молча, кончались танцы – домой ее уносил. Заездили, потом поломали, маленькая была
«Ну, не надо, слышишь, Мишка милый, я тебя по-прежнему люблю-ю…»
Таких слов и не говорила, петь только насмеливалась, вроде из песни слова не выкинешь и тому подобное. Пока счастливы были. А потом уж обабилась, болеть начала. «Милый, люблю!»
Правда, он и заслужил к тому времени, не пил уже. На руках носил, а поздно уже, поздно!
Сам говорил: люблю, мол, Пана, так люблю! Грудь разрыват!
«Нелепая ошибка» – вот уж правда сказано. Видно, человеку самому пришлось пережить, без сердца такие слова не скажешь. Может, у него тоже подруга умерла, не дай бог… Он сам с собой ее голосом и разговаривал, от женского имени поется. Хотя не так. Он же уходит, по песне-то, Мишка, то есть она ему поет: не уходи, мол, нелепая ошибка, не сердись, и я тебя люблю по-прежнему! Почему такое понятие получается, будто она умирает у него? Там и слов про это никаких не поется! От совпадения имени – вот и все, и больше ничего. «Мишка, Мишка!»
– Эх, да что вы, собаки, понимаете!
Глава девятая
МОЮ ЖИЗНЬ НЕ ТРОГАЙ!
1
Данилыч и Панфилыч знают друг друга с парней. Вместе в Ямы к девкам своим пеша ходили, гуляли когда-то вместе.
Но жизнь у них разная получилась. Данилыч все как-то тянулся в одну сторону, к торговле, завмагом был, председателем сельпо числился, а последняя его крупная должность – замдиректора свиносовхоза – была случайная, как раз свиносовхоз разгоняли, а когда снова восстановили, то Данилыч намного ниже летать стал.
Нигде он толком не тащил и не вез. Размах нужен, а он – мужик несмелый, трусоватый, можно сказать, мужик…
Замдиректора был – только и достал что жене чесанки новые да каракуля на воротник. Не пришлось похозяйствовать, согнали сокола с нашеста.
В это время и обида большая между них произошла, когда Данилыч заведовал сельпо, потому что год целый Панфилыч был у него в подчинении как пекарь! (Один раз подвезло Панфилычу подучиться, да попал в кондитеры и проработал год пекарем, потому что кондитеры не нужны были нигде по всему Шунгулешу!)
Данилыч не прижимал пекарню, но власть Панфилычу показывал, муку проверял, выпечку; накладные на память помнил, все больше по мелочам досаждал.
Былое начальствование не простил Ефиму Данилычу Петр Панфилыч. И не раз впоследствии выместил!
У Панфилыча с грамотой совсем плохо было, но как стал он охотником, а потом и передовиком, планета у него высоко пошла: почет, деньги. Данилыч тоже было в тайгу сунулся, глядя на Панфилыча, но там нужно здоровье, сила, умение, и ничего у Данилыча не получилось, и перешел он из охотников в завучастком.
Но
Вот в нынешнем сезоне, например, дефицитом оказалась тушенка, другим охотникам и свиной не добиться, а Панфилычу с Михаилом – баранинка да говядинка, сколько хочешь: прямо в тайгу сто банок привез Данилыч. Нате, пожалуйста!
Панфилыч презирает Данилыча, но все же без надобности зла ему не делает. Он и вообще-то без особой надобности зла не делает, если не задевают его. Это ласка давит мышей: сколь попадется, умается, хлопотавши, а съест – чуть, глупая хищница. Да что там зло, он и доброе дело может, если мимоходом или интересы совпадают.
2
Через год-другой, после того как Данилыч принял участок, промхоз взял обвальный урожай орехов, и в тайге лежало больше ста тонн мелкими партиями в ожидании транспорта.
Сторожами Данилыч, как всегда, оформил родню. Та из Задуваевой не выезжала даже – один Данилыч мотался по участку.
Панфилыч же, тоже как всегда, был на промысле и как раз ночевал на тот случай в одной из дальних избушек, а по пути у него был орешный штабель, у самой дороги, доступный. Утром он пошел на круг и никаких следов не видел, а потом далеко внизу, в пади, услышал, будто машина поревывает, буксует.
Панфилыч, конечно, подумал, что это Данилыч приехал по орехи. Сделал крюк – спустился в падь узнать новости и договориться, чтобы Данилыч заодно забросил бы в Нижнеталдинск машиной мясо.
Подошел Панфилыч к орешному штабелю и видит (близко-то еще не успел подойти) – два мужика и одна баба, незнакомые, орех уже погрузили, завязили машину в снег и сидят, чай греют. Номер машины – АГ 48-59.
Панфилычу картина эта очень не понравилась, он записал номерок, оглядел публику повнимательнее – и взад пятки от греха. Кража происходит, слепому ясно.
Только на следующий день вернулся Панфилыч на свою базу. Пришлось ему обежать тайники дальних избушек – было там десяток шкурок оставлено, как бы не набрели воришки. Вернулся на базу, видит – дым над зимовьем, думал, что брат Митька, потому что Миша Ельменев в это время был в Нижнеталдинске, Пана у него умирала уже, и он бегал к ней через хребты, покою ему не было.
В зимовье Панфилыча сидел Данилыч с растерянным лицом. Ограбили, говорит, меня, Петра, обокрали, по миру пустили, три тонны ореха нет!
Панфилыч, не показывая вида, снимает лыжи. Давай, говорит, чай пить, рассказывай, может, и помогу, раскинувши умом. В чем дело?
Залетал Данилыч по зимовью, чай варит, охает, жалуется, домашнюю закуску на стол ставит, с собой привез.
– А ты кому сторожевое жалованье платил?
– Недостатки, Петра, недостатки. Вот кабы ты согласился, за одно твое согласие, без всякой ответственности, тебя бы сторожем оформил, в месяц шестьдесят целковых, а?