Панфилыч и Данилыч
Шрифт:
Еще стукнуло.
Челюсть ослабла, зубы клацнули сами собой!
Копытом в стенку брякала кобыла.
Данилыч заставил себя встать и принести кобыле попить в ведре, а с ней и так бы ничего не случилось, простояла бы у другого-то хозяина.
В тайге было светло от снега, отражавшего лунный свет. Всю падь далеко было видно – синюю и зеленовато-черную.
Кобыла благодарно всхрапнула, теплым влажным дыханием нежно обдала заботливого хозяина. За это Данилыч еще сыпанул ей овса и подложил сена, в изобилии имевшегося на базе.
Было хорошо, тепло и просторно в бараке.
Он замечал, что стоило хорошо поесть – и ни про воров, ни про медведей-шатунов мысли не появлялись, страха не было. Вот не поевши хуже, самое неприятное – еще червяки приснятся. Ружье он положил рядом, у стенки, и не от медведя. Медведь что, он в избу не войдет, а вот в пятидесятом году шарились по тайге бежавшие зэки…
Но об этом Данилыч и думать изнемогал.
Глава седьмая
ЗАБОТЫ-ЗАБОТУШКИ ПЕТРА ПАНФИЛЫЧА УХАЛОВА
1
Удар разволновался, подошел к двери и взлаял негромко, потом вернулся под нары, угнездился и оттуда поваркивал. Панфилыч лежал с радикулитом и слушал радио, тоненько пищавшее в темном тепле избушки.
Конечно, пора бы уже Ефимке Подземному прибыть, тут склады его в экспедиционных бараках, орехи. Не чешется! Удар зря не лает, не ворчит. Вот ведь, собачье чутье, километр до Подземного, а слышит чужую жизнь.
Панфилыч, нехотя и покряхтывая – хоть можно было не покряхтывать, потому что радикулит угомонился, покряхтывал он как бы в укоризну приехавшему среди ночи, растревожившему его Данилычу, – вылез во двор, щупая впереди себя темноту руками (в печке осталась зола, и свету от нее не было).
Вытолкнув дверь, на снежный ночной свет вылез Панфилыч. Ветерком его охватило. Из-под звезд спускался завесой синий стеклянный мороз.
Помочился Панфилыч, прислушался в сторону бараков.
Конечно, приехал Данилыч, колоколец брякнул. Лошадь.
Удар молчит, умный, не для кого лаять, теперь хозяин и сам все понимает.
Ленивый мужик, Данилыч-то Подземный, другой бы прибежал, но должен у него быть мурашиный спирт. Попросить надо, может, даст, сколь ему добра сделано.
Панфилыч остыл и убрался обратно в зимовье и загнал Удара, тот еще хотел выскочить между ног хозяина и побежать к собакам Данилыча драться, а там… кто его знает, какую свору привел этот Данилыч, попортят Удара ненароком.
В темноте зимовья ждали и сразу обступили Панфилыча три заботушки: первая – о пенсии, вторая – о дочери-карлице, третья, новая и повеселее двух других, даже волнующая и бодрящая, состояла в том, что Панфилыч случайно набежал на свежий медвежий след и переживал теперь, успеют ли они с Мишей Ельменевым найти медведя, не навалит ли снега, ведь большие снега на подходе…
Михаил сейчас был на своих кругах, обходил плашник и должен с большой добычей появиться не сегодня завтра, а мог и подзадержаться.
Одному же теперь медведя не взять. Ну его, к лешему, одному-то
Вот в этом-то положении и была мука. Будь он один – сразу бы пошел, пошел бы и убил, и мясо бы на Майке вывез, и все бы сделал, ну а раз пополам – пусть и напарник рискует.
С пенсией же вот какая история. Правда, если говорить о пенсии, то надо начинать с тех дальних времен, когда все запуталось, когда Панфилыч был еще не Панфилыч, а Петька двенадцати лет.
В те еще дальние теперь годы стал образовываться Петр Панфилович Ухалов в то, что он теперь есть.
2
Родился Ухалов в четырнадцатом году, а когда отец с семьей откочевывал из голодной России, на сибирскую сказочную жизнь нацеливаясь, подправили Петьке документы, подмолодили на два года, чтобы дешевле были билеты и чтобы на два года позже идти от предполагавшейся земли в солдаты. И вот такой пустяк сказался, пенсию он не получает уже два года – аж через полвека аукнулось! Обстоятельства всегда так обступали, что между обстоятельствами и рос, как растут какие-нибудь фигурные кабачки или тыквы у любителей: кто в бутылочке растит, кто в банке, кто шестеренками обложит – и шестеренки отпечатаются, кто в коробочку засунет – кубом получится, третью калачом свернут, шестую вырастят с перехватами, вроде человечка. Жизнь знай себе выкладывает клеточки, делая слепок направляющей ее формы, – клеточка за клеточкой, клеточка за клеточкой; такие чудеса навыкладывает – руками разведешь!
В Сибири, под Нижнеталдинском, четыре года жили на заимке. Подняли елань, пусто было после войны, свободно. Зажили; кажется, хозяйство сгоношили, сыновья поднялись, впряглись рядом с отцом…
Утонул отец на переправе, на глазах у людей унес его Шунгулеш, захлестнул волнами, не нашли: видно, унесло тело на север, в тундры, к Ледовитому океану. Остались заимка, елань, мать и четверо детей.
Старший брат пошел наниматься, посылал помочь, а потом уехал на дальние севера, помогать перестал, наверное, женился – ни слуху от него, ни духу.
Остался в семье Петр за мужика. С землей ему было не справиться, мал; пошел работать по людям, мать его далеко не отпускала. Работал он у скорняка, там ему нравилось. Скорняк был приезжий, семья у него жила где-то далеко, дети учились, а он, не жалея сил, сбивал копейку для них. И мальчишка скорняку понравился, он бы его и выучил ремеслу, но что-то помешало, в два дня свернул скорняк дело и уехал из Сибири. Говорил скорняк Петьке: «Вот зачем вор ворует? А грамотному человеку все само собой открыто! Учись – и все дороги будешь понимать!»
Пригляделся у него Петька, как шапки шьют, для себя потом делал, но до настоящего мастерства не дошел, да и мода на такие шапки прошла вскоре, другие стали шить. Про грамоту он и так знал, грамотный найдет, где деньги лежат, замки сами собой спадут.
Но семья на шее, приходилось не о грамоте думать, а в ярмо идти. Тогда Советской власти по сибирским заугольям еще не было, тот же бывший партизан Фемисов держал трех работников, а при расчете кивал на бога, крестился, хватался за наган, обсчитывал, бил даже кого послабее.