Панфилыч и Данилыч
Шрифт:
В хороший год – кедрач на участке очень удобный и сравнительно легкий – выходило иногда по семи окладов. Это, значит, так надо считать: семьдесят твердых берем – раз, за тонну ореха пятнадцать рублей идет заготовителю – это два, третье – сам с сынами сдаст. А кому сдаст-то, кому? А сам же себе! Сыны в охотку помашут колотами, а уж принять-то Данилыч примет во всеоружии.
Усушка, утруска, бой, мышье яденье!
Главное, умел Данилыч радоваться своим маленьким хитростям.
6
У зайца вся требушонка в горловину ушла, в животе
Хотелось как покрасивее.
7
Ефим Данилыч Подземный весь в маленьких тайнах. Роется в них, копается, выглянет на божий свет – вроде не туда копал, поправку надо делать. Иной раз и сам себя перехитрит. Когда тайн и хитростей не хватает, Данилыч их из ничего организует. Вот не знает еще Петр Панфилыч Ухалов, что решение состоялось. Данилыч ему скажет, конечно, да и как не сказать, когда Балай специально велел предупредить, чтобы с тарашетцами какого конфликта из-за плашек не случилось, но скажет не сразу, потаится, попрячет, выждет подходящий случай.
Или вот Шемяка-пасечник обезножел, бросил участок. Данилыч не поленился, раз пустует участок, съездил за ручей Кобылку, поднял двести плашек, кое-как чем попало наживил, но поднял. И молчит, таится. Украсть могут, кто забредет, а могут и не украсть. Только вот теперь лыжи надо сделать, чтобы можно было проверять, ходить время от времени.
Никто не запретил бы Подземному взять на время участок, пожалуйста, бери, без план-задания, дали бы с радостью – уважаемый же человек! Не то! Тайком слаще. Может, и узнают о проделке, ну тогда вместе с другими посмеется, но уж сам-то нет, не скажет. Пусть думают, что в субботу-воскресенье он из Задуваева выбегает на ходовую охоту, чести больше.
К Шемяке он заезжал, пособолезновал, но собачку шемякинскую, Дымку, какой-то головорез уже купил. Тут промашку дал Данилыч, но все-таки пособолезновал. Может, и понял Шемяка, что по собачку приезжал Данилыч. Понял – ладно, а прямо сказано ни слова не было.
Пикалов-пилорамщик какого-то городского привозил, взяли собачку за сорок рублей. Сорок-то, конечно, Данилыч не дал бы, дорогая забава, но все равно жалко. Вот всегда так!
8
Шапка вертелась и все отставала, чтобы соединиться с Гавлетом. Данилыч замечал эти маневры, ругал и стыдил сучку: «Мать по соболям, а ты по кобелям!»
Гавлет, заслышав голос хозяина, щурился и отставал на тропе, садился. Не удается тебе, хитро думал Данилыч, гулять начнет – с Бурхалом запру в стайке, пусть толковые щенята будут, а не от приблуды какого-то.
«А, тварина-а! Суньса только! Застрелю!» – крикнул Данилыч на Гавлета.
Сейчас она не гуляет, играет ишо, молодая. Щеночки могут хорошие выйти. По десятке если кинуть… Иная и по два раза щениться изловчается.
Да, кругом деньги, кругом!
9
Уже сумерки спускались
Собаки убежали за Бурхалом, он-то знает базу, работящий Данилыч сделал крюк, чтобы посмотреть на первую кладку орехов.
Стараясь не ломать ухаловскую лыжню, проехал по целику, обдираясь о кусты, рядом с лыжней, как строчку в кодексе подчеркнул. Данилыч вежливый сосед. Миновал две плашки: в одной кедровка была задавлена, другая настороженная, с темнотой в раскрытой пасти. По-приятельски если, кедровку выкинуть, плашку насторожить, но Данилыч этого делать, разумеется, не стал, потому что такую любезность Ухалов не оценит, спасибо-то, может быть, и скажет, а сам подумает про себя, что у него белку утащили. Уж такой человек.
Штабель был покрыт толстым слоем снега. Видно, что Панфилыч не поленился, недалеко от штабеля делал крюк – проверял, цело ли хозяйство Данилыча, а может, смотрел, не проложил ли соболь следок к мышам под штабель. Но тоже – аккуратный человек! – шагов на пять не подходил: чистый снег вокруг штабеля, как печать государственная.
Мешки с виду все были целые, мышами немного наброжено. Есть следки, но не сказать, что много. Птичьи следы, как водится. Орехи в мешках лежали на бревенчатом настиле. Вот между бревнами, наверное, мышей ужас сколько. Мышь – от нее не спасешься.
Кедровки – вот тварина истинная! – не столько сожрут, сколько растащат. Кедровка напрячет, напрячет, а потом ищет в голодное время свои похоронки, ну вот как старуха забывчивая, все чекотит, скандальничает. Глупое поведение! Умная птица немного бы прятала, да помнила лучше. А эта – ой, гдей-то у меня-то? Тварина, одно слово.
Наведя проверку, Данилыч вернулся на дорогу и начал спускаться в падь. Пока туда-сюда, зелень над тайгой осела вечерняя, потемнело небо, приехал Данилыч на базу уже по темноте совсем, собаки ждали, дал им хлеба.
Прежде всего он затопил печку, накидал дров, проверил картошку – оставлял полкуля, в старом рваном одеяле закопанную под нарами и закрытую сверху картонными ящиками. Диво дивное, картошка не замерзла! А ведь махнув рукой оставлял, не везти же ее было в Задуваево! Вот тебе и на, не замерзла!
Данилыч от удачи повеселел. Он расседлал лошадь, отвел ее, звякавшую колокольцем, за барак, в затишок, дал ей сена и овса. Проверил замки на складе, прислушался. От зимовья Панфилыча – километр до него через ручей – ни звука. Или нет никого, на дальние круга ушли? Не мальчик, решил в гости не идти по ночи, дожидаться, пока сам Панфилыч заявится к нему за новостями.
Он бросил зайца на чердак, в зияющую темноту, настрогал привезенного мяса, сходил за водой и заварил суп.
Дождавшись чаю, напился, поел привезенной с собой вареной говядины с луком, сводил лошадь к теплому ключику, попоил немного и, запустив Бурхало и Шапку в барак, лег спать.
Гавлет поцарапался в дверь. Данилыч мстительно улыбнулся.
Желудок привычно побаливал. Он и так и эдак ложился, побаливал желудок.
Данилыч уже заснул и стоял за прилавком огромного магазина, когда в стенку стукнуло. Он испуганно сел и пожалел сразу, что не сходил к Панфилычу, – было бы спокойнее.