Панфилыч и Данилыч
Шрифт:
Молодые бы годы да теперешняя техника, вертолеты эти, самолеты! А оружие-то! Слов же нету, артиллерия! Можно бы развернуться. А тут спина еще позванивает, на улицу позывает, хоть совсем чаю не пей на ночь. Опять вставать надо, сна-то нету ни в одном глазу.
6
Снова вышел Панфилыч на мороз, и Удар за ним, потягивается на лунном снегу, ногу за ногу заправляет, и зевает, как хозяин.
Звезды померкивают, и нету в них никакого страху для Панфилыча, страх у него куда ниже звезд – облачность, не навалил бы снег, не пропал бы медведь…
Уж больно краюшки неровные.
Глава восьмая
СОЛНЦЕ И ТЕНИ В МОЛОДОМ ЕЛЬНИКЕ
1
Михаил Ельменев не очень торопился в центральное зимовье, где ждал его Панфилыч.
В тайге хорошо, никто не вяжется, не пристает с разговорами.
Вниз по мелкосопочнику – тайга необъятная, вверх – кедры громоздятся, будто один другого перерасти хотят. Выше – гольцы. Облачко перышком висит.
Все устроено и прилажено одно к одному, лучше не надо, не придумаешь. Медленно покачиваются высокие вершины, чуть заметно поддаются невидимому течению воздуха.
Михаил вышел очень рано, обошел последний из шести подотчетных своих кругов, соболя вынул и восемь белок, повыкидывал синиц, летягу, перезарядил плашки, сделал всю работу и сейчас, в три часа дня по хронометру, когда снег уже заметно пожелтел (утром был синий и розовый) под желтыми лучами склонившегося солнца, сйдел в красивом распадочке, не имевшем названия, попивал чаек. Здесь, если прикинуть, середина всего участка, одинаково идти – что на базу к напарнику, что в ближайшую избушку. Избушки стоят на участке не в линию, а треугольником.
В этом распадочке Панфилыч когда-то двух соболей добыл за час, года три, однако, назад. Это все чайные распадочки, середина, вот и чаевничают здесь.
Собаки лежали на снегу и ждали, пока человек попьет чаю с сухарями и несоленым сливочным маслом. Им ничего не полагалось в середине дня. Человек кормил их утром и вечером, а они – вежливые собаки – в рот человеку не смотрят, но чутье у них сильное, да и масло так легко и тонко пахнет на морозе.
Не хотелось Михаилу идти на базу. Сидит Панфилыч, ждет его с пушниной. Приболел! Зачем только хитрить? Все равно пройдет по своим кругам, принесет добычу, сделает свою долю работы. Мог бы и просто сказать: не хочу, мол, что-то, Миша, из зимовья вылезать, ты, мол, побегай, а я полежу. Да и лежи ты себе, разлежись! Начнет с утра охать, притворяться. Какие могут быть хитрости между четырех глаз! Все же видно! Сколь же надо совести иметь, чтобы врать прямо в глаза?…
2
Лет пять будет после Панфилыча называться тайга ухаловской, потом начнут называть ельменевой.
Может, Андрюшка Пороховцев в напарники пойдет, или Зотова позвать, или из Зуйков кого. Добрые все ребята, работяги, честняги. Уж они бы жили по-товарищески, артельно, не ловчили бы на каждом шагу, не обманывали.
Что говорить, сколько хороших мужиков в Шунгулешской тайге! Есть настоящие товарищи!
А и старики есть хорошие. Вон, Князя ругают оба, что Панфилыч, что Поляков! А что Князь? Он же уступил, злобы нет в человеке, жадности,
Таурсин рассказывал. Лежал он в зимовье, ногу сломал, а тут Князь мимо со своей сворой идет, в город выходил, пьянствовать среди сезона. Князь ведь как, захотел выпить – сезон не сезон, – встал на лыжи и пошел за семьдесят верст в Нижнеталдинск или еще куда, погулял да вернулся, а сдаст все равно больше всех!
Вот и шел он мимо таурсинского зимовья. Глянул – видит, дело плохо. Таурсин сделал себе лубки и думал, что порядок, а там загнивать стало, в лубках-то, перетянул чего-то или по какой еще причине. Князь и остался у Таурсина, лечил его, вылечил. Таурсин сам рассказывал, а этот врать не будет.
Панфилыч и Таурсина не любит: алкоголик, дескать. Никакой не алкоголик, другой напьется и – никому ни слова, как хомяк, а Таурсин – он же гуляет, а не пьет, по гостям ходит, смеется, шумит, все и видят: опять Таурсин выпивши. В столовой Панфилыч ему говорит: здорово, мол, Таурсин! А тот его и спрашивает: ты чо же, мол, Петр, аж два слова сказал мне, а ведь тебе от меня никакой выгоды нету, или боисся, что я тебя насквозь знаю? Дескать, слова не скажешь и пальцем не пошевелишь ты, Ухалов, без выгоды, дак я тебя за это презираю и «здравствуй» не скажу! Такой намек дал – на всю столовую прогудело.
Сидел потом Панфилыч – как по горло в ледяной воде. Михаил тогда с ним был, пиво привозили в столовую на станции.
А Таурсин – в своей компании, поглядывает, усмехается.
Умные слова сказал: дескать, я, говорит, Панфилыча не боюсь, хоть он может мне зло состроить, а боится его пусть один человек, Миша Ельменев! Вот так. В том смысле сказал, чтобы Миша таким же не стал, как старший напарник.
Но пока про Ельменева Михаила никто не сказал, что он товарищество нарушил, или сплетни разводил, людей ссорил между собой, или другое какое зло посеял. Не будет этого никогда. На автобазе, в армии, на лесоповале – везде Мишино плечо надежное, не подводил; как люди к нему, так и он к людям!
3
Когда первый год Панфилыч оформил Ельменева учеником, то сразу сказал:
– Ты, Михаил, понимать должен. Беру тебя в обстроенную тайгу, в ней мой пот-кровь. Отойду от охоты – тебе оставлю. Пока же я тут хозяин, и мои порядки. Старость придет – без куска не оставишь, сына у меня нет, твоего сверстника…
Это он умеет – про старость да «без куска». Хорошо «без куска»! Пенсию какую отрывает, да на книжке у него тысячи! Но, как говорил Суворов, не давши слова – крепись, давши – держись. А он слово дал Панфилычу.
Обижаться нечего, уж такое у Панфилыча понимание об жизни. Пусть при своих понятиях век доживает, а люди не скажут, что Михаил старика из тайги выживал, скандальничал. Пока сам охоту не бросит, до тех пор у него право на тайгу. Может, он для всех плохой, а все же в трудное время помог. Денег дал на санаторий для Паны, пятьсот рублей как копеечку, лицензии на пантовку достал, когда панты нужны были. Пану лечить. Да и вообще, если бы не Ухалов, кто его знает, может, никогда и не стал бы Михаил классным специалистом- охотником, а это большая гордость. Ведь охотовед тогдашний наотрез отказался взять Михаила в штатные охотники! Панфилыч сам выхлопотал, заступился…