Панфилыч и Данилыч
Шрифт:
– Дак я чо про Полякова? Ничего не скажу.
– Мне, Иннокентий, про Полякова не заикайся. Пока я по госпиталям валялся – тут люди успевали жить, и Поляков тоже свою шерстиночку унес. Кто мясом баб подманывал? Кто меня эксплуатировал, знаешь ты или нет? Сразу в передовики вышел, а я в тенечке! Я жизнь правильно понимаю – зуб за зуб! Правильно?… И я с ним расплатился, пусть не бухтит. Теперь это моя тайга!
– Осподь с тобой, хозяин!
– Осподь! Взять я свое должен или нет? Ты как понимаешь? Это я в своем праве, и Мишка мне
– И унизисся?
– 3акон – тайга! Старый волк и объедками сыт.
Видно, крепко обдумал Панфилыч свое будущее, если так невзначай выстрелил Косому много раз перепрятанные мысли.
Вот ведь бывает, молчит человек сто лет, а попал стакан мимо стремени – хлоп, и выскочило.
– С Михаилом можно жить, парень – золото.
– Не скажу худого, пока моя тайга – молчит, ворочает. Потом видно будет. Горького он у меня хлебнул, правду сказать. Дак я же его из грязи поднял!
Пройдя еще немного и наладившись на походное дыхание, Панфилыч замолчал.
7
Первыми, как и всегда, к зимовью прибежали собаки.
В полуночной темноте подошли охотники, развьючили лошадей, наладили ужин, с «летучей мышью» осмотрели хозяйство. Вроде бы все на месте, ничего не набедили орешники.
Данилыч Подземный обещал присмотреть за избушкой, чтобы не сожгли ненароком.
Не сожгли. Спасибо.
Панфилыч пошел в тайник проверить пилы-топоры, ведра-кастрюли. Все на месте. Да и кто найдет такое дупло тайное.
На обратном пути Панфилыч упал сослепу в прелую кучу отвеянной кедровой шелухи, заругался в темноте, кони от него шарахнулись. Он коней обошел, чтобы не лягнули по дурости.
Михаил не хотел пить, да пришлось – горели жадные Кешкины глаза.
Спать Кешку Михаил положил на свои нары к стенке, а сам пошел с собаками посидеть, на волю.
От водки разбередило сердце, век бы ее не пить. Как умерла жена, Михаил каждый раз, выпивая, будто слышал голос Паны, осуждающий:
– Обещал ведь, Миша?
– Не буду, Пана, да я и не хочу. Видишь, надо…
– Надо, а ты не пей. Скажи, живот болит, желудок, скажи.
Эх, Пана, Пана!…
Глава вторая
ПИСЬМО ИЗ ДЕРЕВНИ В ГОРОД
1
Дочь все утро напевала одну и ту же неотвязную песню в два-три непонятных слова, вертелась, причесывалась перед зеркалом – горя ей мало. Перед квартирантом, бесстыжая, не стесняется, в комбинации маячит.
– Что ты поешь-то? – спросила Алевтина Сысоевна. – Что поешь?
– Про любовь, – огрызнулась дочь, налегая на комод животом и большой грудью. – Тебе не
– Плакать надо, напела!
– Молоко скиснет.
– Наглая-я, от наглая! Ишо матери да в глаза! Надсмехаешься? Думашь, хорошо делашь?
– Что ты с утра заводишься?
– А то! Уж видно, какая любовь – такие и песни, – прошептала Алевтина Сысоевна и нагнулась над колыбелью.
Ангельски легко вздохнула внучка во сне, почмокала соской.
За окном собирался затяжной осенний дождь. Холодно за окном. Стекла отпотели, давно уже не крашенные рамы отволгли, разбухли.
А хоть бы и снег, подумала Алевтина Сысоевна, жалко только, что пеленки теперь нельзя сушить на дворе, духу в них сладкого, вольного не будет. К зиме- то все готово, кабанчик тяжелый стал, как конь: ногу копытом отдавил – неделя уже, синяк не сходит. Картошка сухая, добрая заготовлена, в подполе лежит, лук в кладовке косами плетенный, капуста своя, правда, не удалась, купить договорилась – вот привезут в овощехранилище.
С питанием все было хорошо: кадушка огурцов, грибков два лагушка, было на зиму и варенье смородинное, и брусника с сахаром… Но не было Алевтине Сысоевне Цаплиной в жизни счастья.
– В магазин, что ли, пойду? – сказала Алевтина Сысоевна. – Тебя ведь не допросисся.
– Вот и сходила бы, – ответила дочь, глядя на мать через зеркало.
Подмышки у дочери выбриты, плечи в темных кружевах сытые, круглые. Противно и стыдно было глядеть, такая она стала широкая, грудастая, задастая.
– Кобылу-то вырастила, прости мене, господи! – вздохнула Алевтина Сысоевна.
Хотелось ей бросить сумку да в сапогах прямо побежать по половичку к комоду, отматерить, оттаскать дочку за волосы, свалить, отпинать и вытащить на двор за порог: смотрите, люди добрые, смотрите на позорницу-то!
А дочка сделала удивленные глаза и повернулась в невинном виде, натирая нос ваткой с кремом:
– Вот дак так, мама! – И засмеялась наглым смехом.
2
Шла Алевтина Сысоевна в магазин, обходя лужи, шоркая кирзой сумки по кирзовым сапогам, шевеля губами про себя, забывая отвечать встречным.
На лужах замелькали капельки, как иголка в швейной машине.
Алевтина Сысоевна оглянулась вверх, в небо. Шел уже дождичек, начинался. Она пониже надвинула платок, застегнула верхнюю пуговицу пальто.
Дождь не мешал ей думать, а думала она об одном и том же: как бы такое написать письмо, чтобы этот кобель или деньги стал присылать и ребенка признал, или женился бы на Фроське. Нельзя попускаться, пропадет девка. Наладил – пусть отвечает. Имя одна забота – обротал, и ваших нет. А саночки кто возить будет? Мать-старуху другорядь в телегу? Спасибо, детки дорогие, отвезла я свой воз. Мои оглобельки потяжельше ваших были. Теперя уж сами. Но-ка? Эва! То-то и оно-то! Жись прожить – кишка-то выпадет!