Пангея
Шрифт:
— Растает, — намекнул Конон-младший.
— В огне не горит ваша вера, в воде не тонет, а тут растает! Не мороженое!
Конон-младший молча взял образок, по всей видимости, старинный, писанный на хорошо отлевкасенном дереве яичной темперой, на иконке — Христос Пантократор, поднял правую руку со сложенными перстами для крестного знамения.
— Жалко, что такой молодой умер, — в полушутку сказала Аяна, скосив глаза на образок.
— Не богохульствуйте! — с улыбкой попросил Конон-младший.
— А вы верите? Если верите, то знаете, что Господь любил и прощал нас, блудниц, да и мы посильнее монашек любили его. Не мудрствовали мы во грехе, вот что.
Конон-младший
— Зачем вы к нам? Вроде золото у вас по углам распихано, я слыхала, живете порядочно, без глупостей, — она немного имитировала церковный тон, и выглядело это мило и даже немного смешно.
— Мама ваша сказала, что мне здесь будет интересно. Я вырос здесь, потом жил в Европе, которую так недолюбливал Лот, теперь опять могу пожить здесь. Кто мне запретит? Никто. Я везде, знаете, полезен.
— Бедный мой, — Аяна подсела к нему поближе, пристально заглянула в глаза, — бедный мой, совсем соскучился, не к кому голову притулить, вот и приехал до дому, проверить, не народилось ли тут чего тепленького.
Она стала гладить его по коленке, заглядывая в глаза, сначала села на пуфе рядом с его креслом, потом пересела на подлокотник.
— Я импотент, а в ваши годы, простите, конечно, не пристало так заигрывать, — спокойно и мягко сказал Конон-младший.
Аяна отдернула руку. Знать-то она знала, но к такой прямоте готова не была.
— Так, может, бесконтакто?
— Ты давай, расскажи мне, что у вас тут и как, — резко сказал он, перейдя на «ты».
— Ты ведь все знаешь.
Аяна почувствовала в нем хозяйскую руку — без всякого обладания он взял ее одним своим словом, интонацией, видом. Что-то в ней откликнулось на это чувство, она, может быть, давно хотела хозяина, такого, который возьмет ее как надо, а не просто повалит на спину или перевернет на живот.
Она подняла на него глаза.
Больше никакой улыбки, шутливости, игры. Он сидел и слушал ее — значит, она должна была говорить.
После того как она заговорила, он протянул руку и ласково погладил иконку, но она не заметила этого, такой страх и жажда повиновения рождались в ней. А он потянулся инстинктивно к красоте старых красок. Нравился он ему, этот Христос, внушал симпатию как человек, а не как Бог, слабостью нравился своей и силой, страхом и слезами. Не раб Божий — в этом все отличие. Конон в людях сразу чувствовал не-рабов.
Ее повело. Она рассказала ему о Платоне, о всех хитросплетениях событий последнего времени, не опасаясь быть преданной или выданной. Под какой гипноз она попала? У нее была твердая привычка не болтать, а тут… Константин не знает, не видит, не хочет верить, говорила она. Голощапов страшно болен, принимает какие-то серные ванны, которые напрочь лишают его воли. Когда он бодрствует, то всегда сонный, мутный, ничего уже не понимает. Есть люди, самые разные, молодые и старые, студенты и опытные в таких делах зрелые мужи, кто-то из дворцовых уже втайне перешел к ним, потому что чувствуют, что пора пришла уходить с корабля, готовится событие, но когда оно будет — сказать трудно, потому что для настоящего События, наверное, она так думает, нужно многое, и не только то, что намечают люди. Она назвала ему известные ей имена, рассказала все, что знала.
Когда она закончила, Конон сказал:
— Я хочу повидать Платона. Мне есть что ему предложить. Мы как-то познакомились с ним, далеко отсюда, но контакты утеряны. Да он, наверное, и не запомнил меня.
— Я придумаю, как сделать так, чтобы ты встретился и с Платоном, и с Константином.
Он кивнул.
Она поцеловала ему руку.
Глаза ее горели.
Выйдя от Аяны, жившей на самой роскошной, прямой, широкой, сияющей огнями улице, он отправился в гостиницу пешком. Всего-то два квартала. Конец января — начало февраля всегда в Пангее казались феерическими: снег, метель, лед под ногами, волшебное розоватое свечение фонарей, разносимое по небу кружевом снежных вихрей. Пар изо рта — слова, кашель, яркость щек, запотевшие стекла магазинов, кафе, заиндевевшие мутные окна троллейбусов — все это казалось ему пышным началом большого действия, в котором он увидел и свою роль, одну из главных. Он шел вдоль витрин, усыпанных золотом, платиной, ледяным блеском бриллиантов, мимо соболиных и лисьих мехов, мимо сияющих авто, он силился заглянуть в часто незашторенные окна квартир: хозяева трапезничали под разноцветными стеклянными абажурами, сидели на бархате, похохатывали, обнимались — как же изменился город с тех пор, когда он был здесь всего-то каких-то пять лет назад! До него доносились слова прохожих, идущих рядом, веселые слова. Несмотря на мороз и снежный вихрь, они хохотали в голос, ели мороженое, шли расхристанные.
Пангея.
Вечно кажущаяся молодой.
И вечно оказывающаяся старухой.
Сам Конон-младший уже многие годы, вслед за отцом добывая из зеленых земляных недр золото, а не как другие — слизь доисторических мокриц, гадкую нефть, — впервые восхитился сиянием золота. Что еще так прекрасно согреет, так обогатит человеческую жизнь в этом холоде и тусклоцветии, как не искусственный двойник самого солнца?
Город, по которому он шел, возбуждал его.
Город наполнял его окаянством и полетом мысли.
Город звал его разбежаться и прыгнуть — в эту гущу событий, в эту разномастную толпу людей, и поплыть по ней сначала брассом, а потом кролем, а потом и баттерфляем, чтобы вернуть себе все, чего нет и не может быть на чужой земле. «Нужно выбирать Константина», — кто-то шепнул ему. «Наверное, да, — в душе согласился, — ведь это же город Константина».
Он ел, перебирая закоченелыми ногами, сосиску в тесте. Пил разбавленный кофе из картонного стаканчика. Он свернул в переулок и, купив за астрономическую цену билет с рук, пошел в театр и посмотрел там «Дядю Ваню». Он растрогался, простудился, вызвал расстройство желудка, всю ночь, глотая одну таблетку за другой, он просидел у компьютера, читая электронные архивы газет, он бродил по открытым зонам социальных сетей, убеждаясь все больше — он попал туда, куда нужно, в самый что ни на есть подходящий момент. Разве ему будет лишней поддержка моих парней?
Они встретились с Платоном в маленькой шашлычной в районе разваленной ВДНХ, хозяин, пожилой грузин, всю жизнь жарил здесь шашлыки. По стенкам болтались репродукции Нико Пиросмани — самые дешевенькие, из динамиков хрипло раздавалось «Отвори потихоньку калитку», в маленьком зале они были одни, Платон весело заказал половину меню: и шашлыки, и лобио, и аджапсандал, и пхали из шпината, потом он закусил еще хачапури, круглым, как солнце.
Конон смотрел, как он ел, потихоньку заразился его бешеным аппетитом, тоже умял и шашлык, и мчади, сжевал целую тарелку зелени с сулугуни, выпил полбутылки «Ахашени». Про дело им говорить было нельзя: кто знает, чем напичканы эти столы даже в заштатных забегаловках, а вот поглядеть друг на друга и поесть вместе было можно.