Пангея
Шрифт:
Все знали об их взаимной ненависти и использовали ее как могли — и в интересах дела, и против него.
Но каждый из них, и он, и она, обрел зрелую колею. Голощапов в ненависти своей ко всем снискал славу человеконенавистника, а про нее говорили, что она съела свои зубы: была сильна, да время съело. Голощапов ненавидел Константина за Лота, Лота — за предательство интересов Пангеи, Платона — за то, что он сын какой-то циркачки, саму циркачку — за то, что «она, будучи просто подстилкой, вползла в историю», он ненавидел Лахманкина за то, что тот слабак и от него никогда нет толку, он ненавидел верных своих псов за то, что от них разило псиной, чиновников — за неповоротливость, палачей — за жестокость,
План Рахиль был готов к утру.
Идти к дочери Лота — Клавдии, предлагать ей большое содействие в свержении Константина и возведения ее во власть. Платона привести ей под присягу с обещанием преемственности. Содействие любое: деньги, террористы, толпы протестующих или поддерживающих. Эти нити еще не истерлись в ее руках, она могла потянуть, могла, при сильной протекции, дернуть и привести в движение всю ту обстановку, которую называли политической ареной. А иначе, скажет она Клавдии, — казни, у нас по-другому не бывает. Терзание на площадях. А что послужит спусковым механизмом? Казнь Голощапова и его братии. Всех, всех! Его достать из ванны, пытать огнем, выбросить на съедение собакам кровавые останки?
Вопрос только, как Клавдия относится к незаконнорожденном братцу, какие у нее импульсы в отношении этого «малыша», именно так она несколько лет назад назвала его публично, и все пересказывали друг другу эти ее слова.
Но вопрос разрешимый, считала она, ведь не может же и Клавдия дышать только ненавистью, как Голощапов?
Не откладывая в долгий ящик, она написала письмо Клавдии — они вместе учились в университете, и Клавдия, рассказывали, как-то даже сочувствовала ей в незадачливой ее влюбленности в ее отца, — и попросила назначить встречу. Просьба была мгновенно удовлетворена, в тот же день ей позвонила Агнесса Вилла, рыжая секретарша Клавдии. Рахиль знала, что скажет: «Я дам вашей партии, Клавдия, большие деньги, я организую поддержку новой власти, таким образом, ваша жизнь увенчается великим результатом. Вы знаете, как я относилась к вашему отцу». Разве не ради великого результата эта корова мычала всю жизнь и кушала одну тухлую траву?
Когда на следующий день поздно вечером Рахиль увидела Клавдию, то поняла, что деньги на переворот нужно найти, но говорить об этом не следует. Перед ней сидела такая же, как и она, пожилая, опухшая женщина, с опущенными вниз уголками губ, тучная, похожая на мешок с червями. Какие деньги можно предлагать призраку, волочащему в своем хвосте всю черноту мира? Деньги волнуют только тех, кто погружен в жизнь, кто хочет месить руками ее упругое тесто. Одно дело месть как мечта — за этим и полет фантазии, и вдохновение, а другое дело — как план действий. С Клавдией явно нужно было говорить о мечте.
— Как ты? — начала Рахиль.
— Говорите дело, — мрачно ответила Клавдия. — Вы по делу пришли, вот и говорите.
Рахиль подобралась — «вы» хлестнуло ее по щекам, но выхода не было.
— Мы должны кинуть им Голощапова — и хода назад не будет. Что делает Платон? Гоняется за мухами. А нужно плеснуть ему кровью в лицо. Тогда он оживет и почувствует силу. Начнет действовать. А вы тем временем взойдете во власть.
— Ох-ох-ох, — передразнила ее Клавдия, — какие мы страшные. — Вурдалака из него хотите сделать, из этого нежного репья! Вурдалака из сопляка!
— У него есть вы, — послушно парировала Рахиль, — Вы и Аврора. Вы и есть его сила. Вы научите его. Он ведь почти сын вам. Племянник. Прошлое на его стороне. Голова Голощапова поставит точку на настоящем, и будущее пойдет по другой траектории.
— Как ваш артроз? — внезапно поинтересовалась Клавдия. — Не мешает думать?
Рахиль окаменела.
В
— Девочки, не ссорьтесь, — со светской интонацией проговорила она и добавила: — новых друзей у нас уже не будет, поэтому давайте дорожить теми, кто есть.
Аврора, несмотря на свой уже более чем зрелый возраст, сохранила девическую повадку. Не обременяя себя глубокими размышлениями, от которых морщины, она старилась медленно, вбирая в себя всю прелесть закатных лучей. Имея двух сестер с трудным характером, она еще в детстве выбрала для себя единственный оставшийся ей путь — быть простой, глупой и ни вот что не лезть. И природа отблагодарила ее за это хорошим здоровьем, крепким, несмотря ни на что, сном и легкими отношениями со всеми, как придворными, так и совсем простыми людьми, которых, какую жизнь ни живи, все равно встречаешь на своем пути. Придворные любили ее за то, что она не была заносчива и умела смотреть, но не видеть, а простые люди находили в ней то, что именуется природной царственностью, не позволяющей различать соринки и мелочную грязь там, где присутствует могучий характер. Она, не углубляясь в детали, выслушивала всех, кто хотел с ней поделиться, увлекалась только прекрасным и всячески старалась отбрасывать исключительно грациозную тень на стонущий и корчащийся мир вокруг нее.
Клавдия и Рахиль одновременно потянулись к винограду, одновременно раздавили сладкие ягоды во рту, одновременно ощутили радость глюкозы в крови.
— Да вот, — причмокивала Клавдия, — Рахиль предлагает раздавить Голощапова так же, как она только что раздавила ягоду во рту.
— Фу, неаппетитно, — поморщилась Аврора, — он такой стал ужасный. А какой злющий! Говорят, у него не осталось больше никакого ума — одна злость. А злые люди так слепы! Боже мой!
Они поговорили еще минут пятнадцать о том о сем, Клавдия говорила медленно, слегка прикрыв глаза, по всему было видно, что она терзается бессонницей и усталость уже творит с ней каверзные штуки, но она все же что-то говорила, в основном о малозначащих вещах, и Аврора ей поддакивала, а это означало «да», то самое «да», за которым Рахиль и пришла. В конце она что-то добавила о старых состояниях, болтающихся в Европе, которые она может вернуть назад, но это никого особо не заинтересовало, из чего она сделала вывод, что все эти деньги уже на пути домой. Что ж, картина ясна.
Только под утро Клавдия уснула тяжелым сном, по которому и вдоль и поперек сновали какие-то тени и достаточно известные ей люди, но имена их никак не хотели выскакивать из памяти. Как там его звать? А черт знает. Или его? А бес с ним.
Ей в какой-то момент показалось, что она видела молодого Конона в светлой льняной одежде, золотодобытчика, того самого, который умер много лет назад. Он гладил ее по голове, утешал, кормил золотыми конфетами. Что бы это значило? И было ли такое когда-то? Золотые конфеты! Намек на его сына, ведь это дети едят конфеты. Потом она видела некое торжественное заседание, начавшееся торжественными фанфарами и рукоплесканиями. Сверху, как будто с потолка, и во время заседания по столу катали голову мертвого Голощапова, и потом в зал заседаний ворвались крестьяне в расшитых рубахах с козами и тут же доили их и угощали всех молоком.
Что за чушь такая?!
С трудом придя в себя после тяжких бредовых снов, прямо в кровати, не надев зубные протезы, Клавдия хотело было начать читать материалы, присланные ей бюро партии, а также записки о работе министров и доносы на Константина. Но глаза ее так заплыли, что она не могла держать их открытыми, и ей пришлось позвать Аврору, чтобы та почитала ей.
— Все гниет, — подытожила Клавдия услышанное. — Не это ли первый закон диалектики?
«Ты гниешь», — подумала Аврора.