Пангея

Голованивская Мария

— Значит, вы хотите взять власть? Лично вы хотите свергнуть власть и возглавить страну?

— Хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах, так, кажется, вы говорите? Чудная поговорка! Разве он может смеяться? Но с Платоном я встретиться готов. Вот вам шанс войти в историю. Передайте ему, что я готов.

Исаак не успел возразить — Тамерлан быстро встал и вышел из комнаты, не оставив после себя ничего, даже стакана, из которого пил воду.

Исаак поискал его глазами, разнервничался окончательно и позвонил Нур.

— Это было страшно, — признался он.

Нур хихикнула, потом икнула.

— Да ничего у него никогда не получится. Или он тебя покусал?

— Он меня съел, —

нашелся Исаак. — И он хочет повидаться с Платоном.

— Я так и знала, — сказала Нур. — Я скажу ему. А ты пиши. Зло пиши, не бойся.

— Боюсь, — признался Исаак после паузы, — сильный он. Убьет еще.

— Решай, — сказал Нур. — И решай правильно.

Через два дня в Италии вышло интервью, которое поползло по всему миру. «Очень страшно, но не страшно» — такой был заголовок.

Тамерлан был в ярости и искал Нур, чтобы наказать ее. Но разве ее можно найти, когда она не хочет?

Сатана вытянулся во всю свою гигантскую длину, лег вдоль горизонта. От долгой и сладкой дремоты все тело его как будто затекло, чешуйки потускнели, он напряг мышцы, хрустнул позвонками: неужели и вправду начинается? Боженька, маленький, и вправду ходит злой, как черт! Хоро-шшшшшшо… Он повернул голову в сторону рассвета и увидел дремлющего Господа, рот его был приоткрыт, голова склонилась на одну сторону — того и гляди растянет шею. Ничего не нужно делать, он прав. А что делать, если все фигуры расставлены и должна начаться игра? Она пойдет сама, никого не спрашивая, какие делать повороты. Спать ему больше не хотелось, и самым краешком хвоста он дотронулся до его одежд и разбудил, бросив ему, только пробуждающемуся, свой обычный упрек: «Давай, просыпайся, вставай, проспишь царствие небесное!» Он открыл глаза, и глаза его улыбались.

— Видел хороший сон? — тревожно спросил сатана.

— Да, — ответил он. — Мы с тобой бились, и я тебя победил.

— Приятный сон, — согласился сатана. — Греза прямо. Мечта!

— Мечта, — простодушно признался он спросонья.

Платон, конечно, прекрасно помнил Тамерлана на фестивале. Тамерланова охрана страшно избила какого-то в хлам пьяного поляка с рыжими усами, посмевшего свистнуть ему вслед, — они месили его, как кровавое тесто, а Тамерлан спокойно смотрел и ел яблоко. Потом он отвернулся и пошел вперед, и головорезы не убили поляка только из милости, все-таки праздник и трупа не заказывали. Все дни Тамерлан расхаживал без всякого маскарадного костюма, отчего выглядел голым фриком; он бросал надменные взгляды вокруг и брезговал общей едой, которую готовили здесь на открытом огне лучшие повара мира. О нем рассказывали, что он привез с собой целую отару — вез специальным рейсом, потом заказывал поезд, потом доставлял сюда в специальных вентилируемых фургонах — и лично в своем шатре угощал тех, кого считал достойным. Таких оказалось немного, и оставшихся овец он увез с собой обратно — не поленился же. Не из жадности увез, а из уважения к ним, к этим животным, которые, по его словам, были куда умнее и ценнее всех собравшихся здесь баранов.

На предложение о встрече Платон ответил вопросом:

— А надо?

Советники его разделились во мнениях — Нур настаивала, говоря, что противника нужно получше рассмотреть, Хомяков категорически возражал, считая его нечистью, бесом, кровопийцей и душегубом.

Нур взяла верх. Она процитировала Юсуфа с такой особенной мягкой его интонацией: «Нужно говорить с каждым». Платон возразил ей, но в результате приглашение принял.

Он приехал в особняк, где Тамерлан ждал его, — в Дом официальных приемов. Тот радушно встретил его у порога, растворив, словно коршун, широкие объятия-крылья:

— Как я рад видеть тебя, — с радостью и почтением проговорил он, — старые знакомые

всегда в радость, какие бы новые времена ни наступали. Да ты изменился, стал таким мощным, таким могучим человеком, я очень польщен тем, что ты удостоил меня.

Платон принял его объятия и ответил, что тоже рад и что наслышан о той важной роли, которую принял на себя его давний знакомый.

— Важная роль! — улыбнулся в ответ Тамерлан. — Что за сказки ты тут рассказываешь? Я хотел угостить тебя ужином, но ведь у вас, кажется, пост?

— Я не пощусь, — ответил Платон, — и поем с тобой с удовольствием.

Они сели в машины — каждый в свою, и кортеж Платона медленно двинулся вслед за гудящими машинами, сопровождавшими Черного Принца — так назвали его тогда в жаркой пустыне. Платон заметил, что регулировщики устраняют помехи на пути следования эскорта, перекрывают движение, отгоняют зазевавшихся с пути — с какой стати, что за спектакль, кто дал им право?

Они подъехали к ресторану на набережной — огромному парому, на котором возвышался пускай и деревянный, но крашенный в золото падишахский дворец. Ресторан был пуст — ни одного посетителя, но приготовление еды в нем шло полным ходом. На мангалах жарилось мясо, в тандыре запекался барашек, на плоских сковородах пеклись кутабы и запах зелени и специй смешивался с запахом мяса и щекотал ноздри. Они уселись прямо у воды на пароме, окна были запотевшие, в марте еще стоят холода, нередко бушует и метель, за окном распустилась голубовато-серебристая сердцевина мартовского дня. В посветлевшей воде реки, уже освободившейся ото льда, резвилось множество отраженных огней — от фонарей на мосту, ведущем в парк, — их забыли выключить, и они освещали белый день — от оставшихся еще с Нового года гирлянд на фасаде самого ресторана. Несмотря на безлюдность веселье было разлито в воздухе, в углу резво заиграли музыканты, на середину зала вышли танцовщицы и принялись исполнять танец живота.

Платон рассмотрел его. Да, золото на тонких запястьях — пошлость, но ему идет. Да, черный бархатный пиджак в утреннее время — претенциозно, безвкусно, но какой царственной становится его осанка, каким сильным и тонким кажется его тело в драгоценном бархате цвета воронова крыла. На голове его была алая феска с кистью из золотых нитей — клоунская шапочка, что и говорить, но каким точеным она делала его профиль, какими длинными казались ресницы его черных глаз на фоне этого глубокого интенсивного цвета, какой живительный отблеск отбрасывала она на его лицо, наполненное, как тогда казалось, внутренним светом. Платон застыдился своего восхищения.

Тамерлан кивнул хозяину — и белая скатерть превратилась в театральную сцену. Белые толстозадые чайники, как гусаки, рассаживались по краям, с подносов вниз спикировали серебряные блюда с малахитовыми рейханом и кинзой, алыми помидорами в форме детского сердца, белые нарезанные сыры со слезой, свежеиспеченные лепешки и кутабы, а также огнедышащий лагман в больших тяжелых расписных керамических пиалах.

— Ты выпьешь со мной? — забывшись, спросил Платон. — Давай по одной ледяной?

— Прости меня, — серьезно ответил Тамерлан, — ты знаешь, как я уважаю тебя. Но я не могу.

На столе моментально появился запотевший хрустальный графин с ледяной водкой, и Платон, хоть немного и оскорбился в душе, но вида не подал:

— Ну, тогда за твое здоровье, — произнес он, одним глотком осушил рюмку и закусил раскаленной ложкой супа.

Пот выступил на его лице.

Прежде чем начать есть, Тамерлан помолился.

Платон взглянул на него с любопытством, и когда тот закончил, спросил:

— Ты это все серьезно?

— Давай сначала поедим как следует, а потом уже будем истощать ум серьезными беседами, согласен?