Паноптикум
Шрифт:
Он хватал Тоню за плечи и стаскивал с кровати. Наушники выпадали из ушей, испуганно пищали пружины матраса. Глаза брата маслянисто блестели, огромные зрачки превращались в черные дыры. На его правой руке, впившейся в Тонино предплечье, была вытатуирована змея – юркая, лоснящаяся, с рубиново-алым раздвоенным языком, который, казалось, вот-вот зашевелится…
Тоня только скулила, но не сопротивлялась. Боялась змеи – как бы не зашипела, не дотянулась языком до неё, впиваясь в кожу. В конце концов брат сбрасывал ее кулем на пол и уходил, хлопая дверью, а Тоня заползала обратно на кровать и сжималась в комок, прислушиваясь к перепалке теней за стеной и надеясь, что тот, другой,
– Ты опять под кайфом? – гундосила старая тень гулким контрабасом.
– А что? – ерепенилась молодая. Реплики она бросала хлестко, будто били литавры. – Может, мне тоже плохо и хочется забыться? Это только у Тони умерла мать, а у меня нет, что ли? Я не могу жить в таком режиме, пап, мне, блин, нужны стимуляторы. По учебе завал, и на работе беру дополнительные смены, потому что… Лучше там, чем здесь, где мама… – Инструмент умолк, чтобы через мгновение вступить с новой силой: – Почему Тоне можно депрессовать, а я должен терпеть, сцепив зубы? Думаешь, мне легко? Отсиживать пары, а потом еще переться на смену – варить гребаный кофе, от запаха которого уже тошнит. И улыбаться, улыбаться, пока челюсть не заклинит, проговаривая всю эту бессмысленную херню. Что вам приготовить? Эспрессо? Капучино? – Каждый издевательский вопрос бил в уши звенящим «бам». – Латте? Американо? Американо, сука, – бой литавр стих, превратившись в плач свирели, – американо…
– Ну не плачь, – жалостливо загудел контрабас, – не плачь, Илюша, ты же мужчина.
– Я-то мужчина. А ты, пап? За меня не бойся, я под забором от передоза не сдохну. Ты за Тоню переживай лучше. Так и будешь смотреть, как она гниет заживо? Уже одну проблему решил, да? Мама тебя месяцами пилила: давай новый котел купим. А ты…
– Замолчи… Не смей…
– Это ты виноват, пап, ты! Мне с тобой… Даже жить под одной крышей мерзко! Накоплю денег и съеду на съемную квартиру.
– Тише-тише, пожалуйста. Вдруг Тоня спит…
Дальше голоса переходили на шепот и звучали неразборчиво. Тоне они не нравились. Она чувствовала себя виноватой в том, что отец и брат ссорятся, но не знала, как это исправить. Поэтому могла лишь наказывать себя за то, что сломалась и неспособна функционировать как общественно полезная человеческая единица. В ванной, среди многочисленных гелей и шампуней, нашлись маникюрные ножницы. Они затупились, ковырять ими кожу было неудобно, но ничего, Тоня – девочка старательная. Она резала – не резала, рвала кожный покров, не чувствуя ни боли, ни облегчения, и ожившая змея с татуировки брата приползала пить ее кровь. Тоня заворачивалась в старые мамины шали, пряча порезы, но Илья все равно ее вычислил, и ножницы из ванной исчезли. Как и бритвенные лезвия. Оставались кухонные ножи, но они громоздкие и неудобные – браться за них Тоня не решилась. Пришлось просто царапать себя ногтями по-кошачьи – если только кошки могут причинять боль самим себе. Наверное, это чисто человеческое качество – склонность к осмысленному самоистязанию. Бремя разума, который может вынести себе приговор.
Однажды к привычным теням присоединилась другая. Приземистая, пропахшая чернилами, мелом и затаенным отвращением, которое появлялось на ее лице каждый раз, когда Тоня выходила к доске и, перенервничав от прикованного к ней всеобщего внимания, допускала глупейшие ошибки в примерах.
– Тонечка! Это Ева Аркадьевна. Как ты себя чувствуешь? Ребята передают привет, они соскучились. Спрашивают, когда ты вернешься.
Спрятав руку под одеяло, Тоня показала классной руководительнице средний палец. Врет, никто по ней не скучал. Все они ненавидели ее – воспитанники слишком
Хорошо еще одноклассники не знали, что Тоня о них в блоге строчила, может, поменяли бы тактику…
– Тоня? Антонина! Ты слышишь?
Потоптавшись в дверном проеме и не дождавшись реакции, тень удалилась в тень, дав Тоне повод развлечь себя каламбуром. Отец сопроводил Еву Аркадьевну на кухню, сунул в руки ненужный чай и распечатал пачку печенья, такого же ненужного.
– Яков Ильич… – Она помедлила, шумно присасываясь к чашке. Поморщилась: чай-то крепкий, горький, а хозяин даже сахару не предложил. – Тоня пропустила больше двух месяцев учебы. Я не могу допустить ее к занятиям, она не нагонит.
– Тоня умная девочка, – запротестовал тот. – Уверен, она легко…
Ева Аркадьевна прервала его командным тоном, выработанным годами работы с детьми:
– Нет. Пусть лечится и возвращается. Возможно, ей придется пройти программу десятого класса еще раз. Как вариант, может поступить летом в колледж по результатам девяти классов.
– Мою девочку… Умницу… Во вчерашнее ПТУ… Послушайте, еще пару дней… недель… Тоня просто переживает…
Классная грохнула чашкой об стол и отерла губы от влаги.
– Я буду говорить прямо, потому что вы, кажется, не понимаете. Состояние вашей дочери требует срочного вмешательства. Если вы не отведете ребенка к психиатру сами, я позвоню в больницу, и за ней приедут сюда.
– Но…
– Яков Ильич, Тоня всегда была… странной. Вы помните прошлый год? Школьный психолог подозревала неладное, но вы убедили ее, что все в порядке. Теперь я вижу: это не так. Через неделю я вернусь и хочу видеть медицинское заключение от специалиста. Иначе приму меры. Я предупредила. – Ева Аркадьевна поднялась из-за стола. – Спасибо за чай. И да, печенье заплесневело слегка. Видно, что хозяйство осталось без женской руки…
Яков Ильич не стал провожать гостью. Так и остался сидеть, пялясь в приоткрытые дверцы серванта. Выскреб печенье – больше там ничего не осталось. Надо бы в магазин сходить, продуктами затариться. Покупки, бытовые дела… Он не создан для этого, он ученый, книгочей, для которого исторические трактаты понятнее, чем инструкция к миксеру. Это жена была приземленная, хозяйственная, она связывала его с миром.
Света, свет мой, на кого ты меня покинула?..
На самого себя, видимо. Но сам он человек ненадежный. О пропитании позаботиться не может, куда там с серьезными проблемами разбираться.
Эта Ева (Браун, не иначе) еще смеет ультиматумы выдвигать! Знала бы она, кому так пламенно кричит в лицо «отведите ребенка к психиатру»… Словами бы подавилась. Сбросив оцепенение, Яков Ильич поднялся на ноги и двинулся в гостиную. Достал припрятанный в недрах шкафа черный блокнот и прижал к груди. Здесь вся правда, вся боль, которой никто не знает. Даже Света умерла раньше, чем он решился показать ей, не дожила до завершения последней главы. Двадцать лет брака молчал – а теперь и рассказывать некому.