Паноптикум

Дюк Анна-София

«Спросишь, как мы без тебя? Ты была права – в той, последней нашей ссоре: никак. Я бы извинился. Только поздно уже».

Яков Ильич уперся подбородком в ободок чашки, подавляя горестный вздох. Людям кажется, будто все должно заканчиваться правильно. Будто жизнь – это роман с зачином и развязкой. Но история просто оборвалась. На самом поганом моменте. А ты так и броди по миру, нося в сердце ноющую незавершенность.

Он хорошо запомнил этот миг – миг, когда в последний раз взглянул на жену, прежде чем опустилась крышка гроба. Смерть не обезобразила лицо Светланы Благой, его озаряли – суть ее имени – лишь свет и благость. Никаких больше криков и истерик, лишь расслабленная полуулыбка на бледных губах. Такие же, как у Тони, темные локоны, только посеребренные

у корней сединой, переливались на солнце. Что, если Якову Ильичу придется пережить это еще раз? Увидеть в гробу теперь уже дочь и провести рукой по ее буйным волосам, укрощенным раз и навсегда?

Он тряхнул головой, прогоняя видение. Нет уж, с Тоней все будет хорошо. Господь свидетель, Яков Ильич сделал для нее все, что мог. Бросил жирную профессорскую должность и устроился в сельскую школу, чтобы жить с дочерью здесь, на лоне природы. Время и свежий воздух должны были исцелить ее – да только Тоня вздрагивает от тиканья часов и почти не выходит из дому. Что ж, пусть будет так. Он готов. Готов оберегать свою подземную орхидею до конца жизни. Пусть цветет в темноте, среди книг, музыки и пыли, пусть ее никогда не коснется грязь мира, пусть ни одна жизненная трагедия не всколыхнет ее душу и не сломает, как сломала смерть матери. А отец будет стоять на страже ее покоя, сколько хватит сил.

«Я так хочу помочь тебе, милая. Так почему ты не говоришь со мной? Скажи, что тебе нужно. Чтобы ты снова улыбалась. Я сделаю, найду, достану. Может, дело во мне? – Яков Ильич еще раз приложился к чашке, утопив всхлип в горячем травяном паре. – Может, я, старый дурак, не умею спросить так, чтобы ты ответила?»

Но, даже разорви он молчание, дочь бы отделалась дежурными фразами. Вся суть ее жизни состояла в том, чтобы молчать. Молчать об истине, которую она носила в сердце.

Это случилось… Антигона не могла точно сказать, когда. Ее внутренние часы показывали нечто отличное от линейного времени, по которому жили другие люди. Был это сон или явь? Оба эти состояния давно стали едины. В общем, это случилось. Змея приползла к ее постели, держа в зубах темно-алое глянцевитое яблоко. Антигона надкусила его, повторив судьбу своей древней прародительницы, и прозрела. С окружающей обстановки спал мягкий фотофильтр, и мир предстал перед ней в истинном обличии. Оказалось, их с отцом провинциальный рай – лишь облезлые декорации. Стены, тонкие и картонные, мялись в руках. Потолок крошился, как вафли, и крошки оседали на одежде. Антигона прикрыла голову руками, опасаясь, что он обвалится. Тело охватило игольчатое пламя. Первым оно поглотило легкие, утратившие способность впускать в себя воздух и выпускать звук. Ополоумев от страха, Антигона вскочила и побежала, не разбирая дороги. Пенопластовый пол пружинил под босыми пятками. Она носилась по дому, пытаясь стряхнуть с себя огонь – ледяной огонь, пылающий внутри, – пока не добралась до ванной. Взглянув в зеркало, Антигона не узнала себя: нейлоновые волосы без тени живого блеска, пуговичные глаза… Кожу покрывала сеть кракелюрных трещинок – как и мир вокруг, она распадалась на части.

«Все ненастоящее, – осознала Антигона, – и я ненастоящая, просто кукла».

Вот она истина – истина, которой она ждала с того момента, как примерила новое имя. Антигона верила, что истина освободит ее, но истина застряла в горле, готовая превратиться в вопль ужаса. Но змея, появившись из ниоткуда, обвилась вокруг ее шеи, не давая воплю вырваться наружу, и прошипела на ухо:

– Молчи. Ты же не хочешь-с-ш разбудить папочку? Он так крепко спит, приняв снотворное, что не слышит, как ты топочешь-с-ш… Все верно. Ты существуешь-с-ш, пока тебя пишут. – Синхронно с этими словами из трещинок на коже потекли фиолетовые чернила. – Ты будешь играть, как велит написанная про тебя трагедия. Теперь ты знаешь-с-ш все. Мир – картонка. Ты – просто марионетка на сцене. А трещ-с-щины никуда не денутся, даже если их не видно.

– А папа? – пискнула Антигона. – Он настоящий?

– А ты как думаешь-с-ш? Хочешь-с-ш, чтобы он тоже узнал? У него ведь такое слабое сердце. Слабое бархатное

сердце, которое легко проткнуть булавкой… Что будет, если он увидит трещ-с-щины? – Змея нежно провела языком по уху Антигоны, и ту бросило в холод.

– Нет! – запротестовала она. Тогда тварь предупредила, что, если Антигона не будет кормить ее кровью, она принесет плод познания и отцу. Так они и заключили сделку.

Таков ее долг – оберегать отца от страшного откровения о мире. Антигона будет платить цену, как бы она ни была высока. Будет молчать и отдавать кровь, сколько хватит сил. Днем – усмирять змею, чтобы не смела показываться отцу и не просила пищи сверх меры. Ночью – доставать стеклышко и делать, что нужно.

Когда темп композиции ослаб и начался более легкий для исполнения кусок, Антигона оторвала взгляд от скрипки, сдувая щекочущую лоб прядь, и увидела, как в оконное стекло, прямо на нее, уставился призрак. Точно призрак: весь он был какой-то бесцветный – белесые волосы и брови, глаза цвета линялых джинсов, бескровные губы. Его, наверное, подтерли ластиком, но забыли перерисовать заново. Антигона не была уверена, реален ли призрак, и пришла к выводу, что даже если реален, то лишь наполовину. В ее мире такая математика была допустимой.

Проследив взгляд дочери, Яков Ильич тоже заметил наблюдателя. Только ему он показался вполне реальным. Это был парень, пару недель назад поселившийся в соседнем доме, вроде как врач – этой информации хватало, чтобы составить мнение. Кого Яков Ильич терпеть не мог, так это чертовых эскулапов.

Он метнулся к окну и накричал на наглеца. Будучи мужчиной, он прекрасно знал, на что тот пялился – на полуголые Тонины прелести.

– Вуайерист поганый, – проворчал Яков Ильич, плюхаясь на диван. – Почему ты не задернула шторы? Знаешь же, местные любят подглядывать за соседями.

– Я смотрела, как собачка играет во дворе, – пробормотала дочь, не отвлекаясь от скрипки. – Милая такая, дворняжка с белыми ушками. А, как стемнело, забыла зашторить окна.

От ее детской искренности Яков Ильич растаял.

– Ты так красиво играешь… – протянул он изменившимся мягким тоном.

– Да ладно, – отмахнулась Антигона. Змея беспокойно зашевелилась, разбуженная завязавшимся разговором. Нехорошо это… Тем более, композиция близится к завершению, и нужно срочно начинать следующую, пока тварь окончательно не вырвалась из-под власти скрипки.

– Хочешь, сыграю что-нибудь для тебя? – предложила Антигона отцу, стараясь, чтобы это прозвучало буднично, хотя счет шел на секунды. Она знала, как болезненно Яков Ильич реагирует на любые странности в ее поведении, поэтому тщательно контролировала каждое слово и действие.

Тот задумался.

– Ты еще помнишь то, что играла на выпускном экзамене в музыкалке? Чайковского, вроде.

– Конечно.

Антигона позволила себе небольшую передышку на пару глубоких вдохов – большего позволить не могла. Она не выпускала скрипку из рук, пока совсем не устала. Змея куда-то подевалась – наверное, уползла спать. Антигона облегченно рассмеялась, как человек, выполнивший трудную и важную миссию.

– Над чем это ты хохочешь? – удивился Яков Ильич. Все это время он просидел без движения, и забытый чай стыл в его подрагивающих пальцах. Он все думал о Тоне и Свете, и о том, что нужно сходить на могилу к матушке, а еще о черном блокноте, переехавшем в Серпомолотовск вместе с ним. Блокнот дремал в глубинах шкафа, в синей папке, среди вороха официальных бумаг. Папка в шкафу, шкаф в комнате, комната в старом доме, дом в богом забытом поселке, поселок затерян на карте страны, страна – на карте огромной планеты, а планета дрейфует среди бесконечного космоса. Никто не найдет смерть Кощееву, никто не доберется до больной памяти Якова Ильича, только жить с такой памятью – страшнее смерти. Сможет ли он вернуться к записям, закончить труд всей своей жизни? Осталась лишь последняя глава. Финал. Катарсис. Но все слова, что десятилетиями зрели у него внутри, растворились в безмолвии сомкнутых губ мертвой Светы. И за эти полтора года Яков Ильич так и не смог взяться за ручку вновь.