Паноптикум

Дюк Анна-София

Вит хранил молчание, изо всех сил сдерживая собравшийся на языке яд. По пояснице пробежал холодок: видать, пальто совсем промокло.

– Какой же ты скрытный, Стеблевский… Я тебя первые пару недель не трогала, дала время освоиться. Но я же должна знать своих сотрудников. Я начальница, как-никак. Знаешь, что я думаю. – Она заглянула ему в глаза. – Ты что-то скрываешь. Какой-то скандальчик, связанный с твоей первой специальностью. Потому что, как я уже говорила, сюда просто так не переезжают. За последние пару лет только ты да Благие. А Благие – семейка еще та.

– Благие? – машинально переспросил Вит.

– Так они соседи твои, ты знать должен. Интересная парочка, отец и дочка.

Яков Ильич тут вырос, но еще в молодости в Город уехал. Моя мама его покойную мать знала, говорила, очень хорошая женщина была, богобоязненная. Вдова священника. А сам Яков Ильич… хо-хо! Местная знаменитость. В восьмидесятые в психушке успел полежать, в областной. – Вита передернуло, но Жанна и не заметила, продолжая увлеченно вещать: – Уж не знаю, насколько он болен, но странный малый, это точно. Помню, он из больницы выписался и сюда вернулся, я тогда еще в школе училась. Слонялся по поселку кругами, а мелюзга сбегалась на него посмотреть и пальцами потыкать – смотрите, псих идет. Дети жестоки… Потом Яков Ильич снова уехал, профессором стал, семьей обзавелся. Пока мать жива была, иногда сюда наведывался, а как скончалась, так вообще почти не показывался. И тут – бац! – явился в разгар весны с дочкой подмышкой. В школу нашу работать устроился. Сколько прошло с тех пор, года полтора? Жена у него, болтали, умерла. Печально, ему и так в жизни досталось… Как его дочку зовут, кстати? Не помню. То ли Тоня, то ли Таня. Она тоже чудная: не учится нигде и все время под замком сидит. Ой! Что я о них болтаю, – спохватилась главврач, – мы же о тебе.

– Да нет, ничего. Мне очень интересно. – Вит был вполне искренен: он и не надеялся, что ему повезет так легко добыть сведения. Благословен будь длинный язык Жанны Геннадьевны! Благословенны будьте сельские сплетни – бесценный источник информации!

– Послушай, Вит… – главврач стушевалась, осознав, что перегнула палку. – Я ведь начала этот разговор не для того, чтобы влезть тебе в душу. Я просто не хочу, чтобы твое прошлое мешало работе. Если тебе плохо у нас, если ты здесь только потому, что от чего-то бежишь, лучше уходи. Возвращайся в Город, Данилюк тебя с распростертыми объятиями примет.

Однажды другая женщина уже велела Виту уходить. Но в этот раз он ослушался.

– Я не уйду, Жанна Геннадьевна. – Он поднялся на ноги, давая понять, что разговор окончен. – И мои личные проблемы не повлияют на работу, клянусь. Я отключаю их по щелчку. Вот, смотрите. – Вит щелкнул пальцами в воздухе, что вызвало у Жанны Геннадьевны нервный смешок:

– Бог с тобой! Гляди только, жизнь свою не прощелкай…

Разговор с главврачом оставил по себе мерзкий осадок. Его хотелось оторвать от себя, как жухлый лист, приставший к подошве. Но все же нечто полезное из беседы удалось извлечь.

Она ждала его за заколоченным окошком. Его бабочка, за спиной которой распустило крылья восхитительное безумие. И первые строки ее истории уже были написаны.

Глава 4

Небо над кладбищем напоминало больничную простыню – грубую, сероватую, отвердевшую от дешевого стирального порошка. Такими застилают тонкие продавленные матрасы, на них испражняются и блюют, их орошают потом, кровью и слезами. При желании на простыне можно даже повеситься, и тебя – уже неспособного испражняться, блевать или плакать – накроют точно таким же куском ткани, чтобы увезти на каталке вперед ногами прямиком в вечность. Яков Ильич опустил взгляд; от линялой трикотажной белизны, погребальным саваном укрывшей спящих под землей мертвецов, слезились глаза. Здесь покоилась и его мать. Жаль только, сын пришел к ней лишь потому, что ему было негде больше спрятаться.

…Он

вернулся с работы – как обычно злой на недотеп-школьников, которым плевать на то, что он пытался втемяшить в их дурные головы. Как же он скучал по Университету! По дискуссиям с коллегами за чашечкой кофе в преподавательской столовой, по интеллигентным пьянкам в честь юбилея кафедры, по научным конференциям и знакомствам с умными людьми, съехавшимися со всей страны. Студентов тоже вспоминал с нежностью – их горящие глаза и сосредоточенные лица. Они думали, спорили, болели историей, как и он. Они носили на пары толстые тетради, в которых фиксировали каждое его слово, гулко разносившееся над аудиторией, и Яков Ильич чувствовал себя уважаемым и значимым – а до тех, кто прохлаждался на галерке, ему и дела не было. Но эти дети… Та же рабоче-крестьянская поросль, с которой он учился в стенах этой самой школы. Они отказывались мыслить и анализировать – только галдели, бегали по коридорам, курили в туалете да тискались по углам, а на уроках пялились в экраны телефонов, пряча их на тощих коленках. А потом их родители приходили к Якову Ильичу – сетовать на плохие оценки отпрысков и жаловаться на тяжкую жизнь – и вываливали перед ним содержимое своих захламленных душонок, а он, он должен был посочувствовать и исправить поставленные в журнале карандашом двойки, не вспоминая, как они сами, когда были детьми, смеялись над ним…

В общем, денек выдался паршивый: половина девятого «Б» завалила контрольную, а восьмой «А» в полном составе не выучил параграф. Еще и вздумали возмущаться: чего вы так много задаете, Яков Ильич? Единственное, что утешало: не пришлось готовить, Тоня проявила инициативу и состряпала обед. Получилось неважно: суп недосоленный, а котлеты пережаренные и кособокие, будто слепленные неловкими детскими пальчиками.

Она устроилась напротив отца на табуретке, вяло жуя и постукивая пальцем по кружке с надколотым ободком. Монотонный стук вывел Якова Ильича из себя, и он вспылил:

– Прекрати! Нельзя спокойно за столом посидеть? В школе нервы, и ты еще…

Тоня по-птичьи вжала голову в плечи и забормотала:

– Почему ты вдруг стал злой, папа? Тебя что, тоже двое?

– То-оже?.. – сорвалось с губ полувопросительное эхо. Дочь молчала. Яков Ильич сбавил тон и заговорил ласково-ласково: – Прости, родная, погорячился. Расскажи, пожалуйста… Что с тобой происходит в последнее время? – Он склонился к Тоне, но та отшатнулась и оплела себя руками-путами в некое подобие смирительной рубашки.

Прижать бы ее к себе, приласкать, успокоить… Вот только не позволит – дочь уже взрослая, а он почти не обнимал ее ребенком.

– Тонечка? – несмело позвал Яков Ильич.

Она повернула голову – медленно, запоздало: она всегда так реагировала на собственное имя, словно не была уверена, к ней ли обращаются. Не отвечала, только смотрела исподлобья – большие карие глаза, такие поэтично называют воловьими, сверлами вгрызались в пошаливающее сердце отца. Глазища у Тони были бабушкины, и Яков Ильич с трудом выносил этот знакомый взгляд, каким мать корила его за плохое поведение.

– Поговори со мной, прошу, – взмолился он.

– Нет-нет-нет… – Тоня замотала головой. – Нет, ты не должен знать…

– Я твой папа, Тонечка. Я приму все, что ты скажешь, и не осужу тебя.

Дочь все мялась, приоткрывая и вновь смыкая губы. Скосила взгляд и качнула в воздухе ногой, словно отпихивая что-то невидимое. Яков Ильич терпеливо ждал.

– Да! – Тоня вдруг улыбнулась и раскинула руки, будто хотела обнять весь мир. – Если я расскажу тебе сама, она не сможет просить платы. Я обману ее…