Паноптикум

Дюк Анна-София

– Если б ты существовал, не допускал бы всякого дерьма, – бросил он иконке и стал выруливать из гаража. Проехал Вит недалеко – ворота были заперты. Пришлось выйти из машины, снова постучаться к хозяйке и попросить очередной ключ, затем снять с деревянных створок тяжелый железный засов, проехать – и вновь закрыть замок. Эти запутанные манипуляции сожрали еще минут десять драгоценного времени. Наконец Вит вернулся на водительское сидение, вбил название монастыря в «Гугл-картах» – и отправился в путь.

Ему вообще нравились дорога и скорость. Свист ветра в ушах заглушал нескончаемый внутренний монолог, обычно, конечно, монолог – ветер, но

верилось, что однажды получится и наоборот. У Вита даже была подростковая мечта купить себе мотоцикл. Он любил примерять на себя мечты – странные и не очень – и щеголять в них перед окружающими, гаденько наслаждаясь осознанием, насколько его манера поведения и увлечения не вяжутся со смазливой внешностью пай-мальчика. Правда, когда-то за этой оболочкой пряталась молодая веселая злость и едкий сарказм, но сейчас за ней – просто погрязший в самокопании невротик. Ему бы еще начать стишки калякать для полноты образа.

Как-то раз… Нет, только не сейчас! Как-то раз Вит рассказал ей о своей глупой мечте. Никогда не стесняйся своих желаний, сказала она, запуская длинные накладные ногти ему в спину, и в отсветах привычной, почти родной боли слова ее отпечатались в памяти еще ярче. И Вит послушал. Он всегда слушался ее, когда она делала ему больно. Это был единственный раз, когда они были вместе вне ее кабинета, единственный раз, когда он выкрал ее у мужа и пациентов. Они взяли напрокат мотоцикл и… Едва минивэн выкатился на трассу, все ощущения воскресли: как ветер дул в лицо, как прижималось сзади женское тело – обещая, предвкушая то, что будет позже, на обочине трассы, на обитом кожей сидении. Она хохотала, снимая шлем и салютуя им встречным машинам, и медные пряди летели Виту в лицо… Он все еще помнил. У него была слишком хорошая память.

– Сука, – сплюнул Вит – то ли описывая сложившуюся ситуацию, то ли адресуя характеристику конкретному лицу. Он врубил радио и оставшуюся часть дороги старался сосредоточиться на музыке.

Гнал Вит на полной скорости и к монастырю прикатил уже через полчаса. Припарковавшись у подножья холма, выбрался из машины и набрал номер Якова Ильича. Параллельно, плечом прижимая телефон к уху, сунул в зубы сигарету. Нос щипала морось – противная, но слишком мелкая, чтобы раскрыть зонт. Можно только понадеяться, что огонек не погаснет.

– Где вас найти?

– Мы в гостевой спальне. Отец Евгений вас встретит и проводит.

Отец, значит. Ну ладно. Вит не особо жаловал церковников. И вообще, в храмах чувствовал себя неуютно, ведь сам был, как когда-то шутил его сосед по общежитию, «ортодоксальным атеистом». Как врач, да еще и недоделанный психиатр, Вит знал, что жизнь человеческая – прозаичная биология, а бессмертную душу, которую все порываются спасти, по-научному нужно именовать психикой. Да и это понятие Павлов («Светоч! Отец родной!» – восклицал один его преподаватель) ставил под сомнение, утверждая, что высшая нервная деятельность – сплошные рефлексы, ни капли духовности. В голове Вита жило убеждение, что умный человек по умолчанию не может быть религиозным, а к верующим он относился со снисходительностью, в минуты поганого настроения граничившей с презрением.

Однако, зайдя в монастырский двор, Вит невольно залюбовался: гроза раскрасила мир в волшебные, электрические цвета, и храмовые купола – три золотых, один черный – ярко вырисовывались на фоне темного неба.

– Это вы доктор Стеблевский?

Дорогу

ему переступил парнишка в рясе. Назвать его монахом было трудно, не спасала даже куцая бороденка: просто парнишка, зачем-то напяливший черный балахон. Рыжий. Высоченный. Спортивно сложенный. Лицо густо обсыпано крупными темными веснушками, будто парень сунул голову в мешок с крупой, и зернышки налипли на кожу.

От Вита не укрылся изучающий взгляд, каким смерил его парнишка. Он выглядел полной противоположностью юного монаха, пышущего здоровьем и молодой силой: тощий, со слабой пигментацией кожи, в деловом прикиде, но с развязно зажатой в зубах сигаретой. На плече – спортивная сумка, а в руке болтается пластиковый чемоданчик с красным крестом; а ведь именно врачи повсюду трубят о вреде курения.

Уж простите, отче, какой есть…

– Я самый. Можете звать меня Вит. А мне как вас величать, святой отец?

– Евгений. – Монах протянул ему руку. Вит с удивлением пожал ее: не думал, что для церковников характерен этот мирской жест. Рукопожатие было крепкое, даже слишком, и он невольно задумался, кем этот парень был раньше. – Просто Евгений. Идемте. Кстати, курить здесь нельзя, – бросил он через плечо.

– А то что, Бог покарает? – Евгений посмотрел на него таким взглядом, что Вит растерял желание шутить. – Ладно, я понял.

Окурок он выкинул в урну – сорить на территории святого места не решился, хоть и подмывало. Евгений провел его в длинное одноэтажное здание с треугольной крышей – будто обыкновенный домик взяли с двух сторон и растянули, как лакричную палочку, – и указал на дверь в конце коридора. Вит первым ринулся к ней, Евгений поспешил следом. За дверью оказалась маленькая, скудно меблированная комнатка: у стены примостилась кровать, застеленная коричневым шерстяным покрывалом, колючим даже на вид, рядом располагались тумбочка, письменный стол и стул. Над кроватью висело распятие, а на постели поверх покрывала лежала Антигона. Ее бессмысленный, абсолютно нездешний взгляд был направлен в потолок, грудь слабо подергивалась. Даже будь ее глаза закрыты, никто бы не подумал, что она спит: таким напряженным было ее тело.

Очень, очень похоже на кататонию…

Яков Ильич сидел рядом с дочерью, поглаживая ее запястье. При виде Вита он вскочил. Они молча смотрели друг на друга, глаза в глаза; все было ясно без слов.

«Я убью его, – понял Вит. – Я убью его за то, что он это допустил».

Глава 8

Придя в себя, Яков Ильич уперся головой в небо. Небесная твердь опрокинулась над ним перевернутой кастрюлей, поблескивая металлом. Сколько ни стучи по ней, дозываясь Творца, только металлический гул услышишь.

– Тоня… – Это было первое, что он сказал. Губы плохо слушались, поэтому получилось «Тня-а».

– Вы слышите меня? – Кто-то тряс его за плечи. Монах. Он сидел рядом на корточках – полы золотого богослужебного стихаря безбожно болтались в пыли, а лицо, совсем еще мальчишеское, было так близко, что кожа чувствовала тепло дыхания. Рыжий. Конопатый. «Убил дедушку лопатой», – автоматически закончил мозг детскую песенку.

– Да, слышу, – выдохнул Яков Ильич. В голове прояснялось, и к нему возвращалась способность анализировать собственные ощущения. В спину упирались жесткие доски, ровно по линии позвоночника проходил длинный тонкий отрезочек пустоты. Он лежит на скамейке. Хоть это выяснил. – Где я? Что… случилось?