Паноптикум
Шрифт:
Яков Ильич окликнул проходившего мимо монаха и поинтересовался, где можно найти настоятеля монастыря, отца Серафима. Тот провел их в приемную братского корпуса – скучное административное здание справа от церкви – и велел ждать в коридоре перед каким-то кабинетом. На двери висела табличка – Антигона, запинаясь, прочитала вслух:
– Часы приема ежедневно с девяти до… до семнадцати ноль-ноль. В дни б-больших праздников с двенадцати до семнадцати ноль-ноль.
– Как в ЖЭКе, ей-богу… – пробормотал Яков Ильич. Его снова накрыло мерзкое ощущение собственной неправоты. Он опустился на приткнувшуюся у двери длинную скамью, расстегнул пальто и ослабил шарф. Глубоко вздохнул, высвобождая скопившуюся в животе тяжесть. Антигона присела рядом, и Яков
Так они и сидели в тишине, подпитываясь скудным теплом прикосновения, пока не подошел отец Серафим. Был он древний, намного старше Якова Ильича и весь какой-то серый, будто припорошенный пылью. Пыль эта лежала даже на его давно не стиранной рясе, от которой исходил кисловатый запах. На голове отец Серафим носил клобук, из-под которого торчали желтовато-седые волосы, а с подбородка тянулась жидкая бороденка – тонкая и длинная, как капля слюны, что свисает со рта уснувшего пьяницы.
– Простите за ожидание. Много дел, много людей, которые хотят обратиться за советом…
Говорил отец Серафим, как и все священники, веско и с выражением, наполняя каждое слово таинственной важностью. Антигона выжидательно молчала, а вот Яков Ильич обрадовался ему, как родному отцу, и бросился целовать руки.
– Благословите, батюшка… Спасибо, что нашли для нас время.
Священник осенил его крестным знамением и поспешно высвободился из хватки. Засуетился, извлекая из складок рясы ключи от кабинета.
– Бог благословит. Входите, присядем, потолкуем. – Он пригласил отца и дочь внутрь и сам вошел следом.
Приемная отца Серафима, если это помещение можно было так назвать, выглядела, как обыкновенный офисный кабинет: рабочий стол с компьютером, стеллаж, уставленный рядами разноцветных папок, два стула для посетителей. Только на стенах висело непривычно много икон и несколько распечатанных листков с молитвами, прибитых кнопками. Антигона пробралась к одному из стульев, глядя только в пол: новая обстановка ее пугала.
– Что не так, родная? – забеспокоился отец, но она помотала головой: все нормально, мол. Отец Серафим устроился по другую сторону стола. За его спиной виднелся православный календарь с панорамным фото монастыря. Красный квадратик на прозрачной ленте, который должен был отмечать сегодняшнюю дату, окаймлял вчерашнюю. Почувствовав укол раздражения, Антигона отвернулась к окну, чтобы эта неправильность не мозолила глаза.
– Что ж, рассказывайте, что привело вас сюда. – Отец Серафим соединил концы пальцев, демонстрируя, что весь во внимании.
– Мы пришли к вам с большим горем, – начал Яков Ильич. – Хотим просить помощи и совета. Батюшка, я должен признаться, мы… Не то, чтобы были добрыми христианами. В церковь ходим редко, на Пасху разве что, но наша ситуация вынуждает нас… обратиться к Богу. Осознать… свои ошибки.
Слова давались Якову Ильичу тяжело. Казались патетичной бессмыслицей. Все, чего ему хотелось, это чтобы священник щелкнул пальцами, вырвал пару волосинок из бороды, как Старик Хоттабыч, и Тоня тотчас выпорхнула из этого кабинета бодрая и радостная. Да только вера в Господа – не пилюля, которую можно принять по надобности, Яков Ильич это понимал. Но в глубине души осознавал, что привело его к отцу Серафиму отнюдь не желание духовно возродиться и воцерковиться.
– Никогда не поздно обратиться к Богу. Продолжайте, – подбодрил его священник.
– Моя дочь Антонина… – Яков Ильич кивнул в ее сторону, но Антигона и бровью не повела. На лужайке, вид на которую открывался из окна, парень с короткой рыжей бородой кормил кур. Даже монашеское одеяние не могло скрыть его атлетического телосложения. И самым странным было не то, как монах молод и как сложен, а то, как он улыбался – сам себе. Улыбался так, словно на дворе солнечный день, а над его головой висит чистейшее голубое небо, а не грозовые тучи. Антигона хотела бы однажды научиться так улыбаться. Или хотя бы, чтоб он улыбнулся ей.
– …переживает трудный период, – продолжал
Правильно, наверное, было бы сделать по-другому. По канонам романа. Вспомнить все на Светиной могиле, и исповедоваться, и плакать, и молить о прощении, но память не спрашивает, когда вам удобно, чтобы нагрянуть в гости.
Все вышло, как вышло. Слова покатились из него, как бусины из порванного ожерелья.
Да только заговорил Яков Ильич не о Тоне.
А о себе.
О последнем вечере перед тем, как его свет погас навсегда.
…Как она кричала, громыхая кастрюлями в раковине. Вспененное моющее средство взвилось в воздух роем мыльных пузырей, и маленькие копии Светланы Благой, заключенные в прозрачные сферы, разлетелись по кухне, источая десятикратно усиленный гнев.
– Я тебе не мать, Яша! Я твоя женщина, понимаешь? Не сиделка, подтирающая твою взрослую задницу. Я здесь горничной работаю, что ли? Ты весь день на работе, а по вечерам строчишь в своем блокноте и ничего мне не показываешь. Когда мы в последний раз ходили в кафе, в театр, а? Я уже молчу о сексе, ты, видимо, на старости лет импотентом заделался. А дети… Илюша вечно пропадает где-то, я его дома почти не вижу. Тоня ушла в себя, я вообще не знаю, что у нее в голове творится. Может, она совсем умом тронулась с той дрянью, которую слушает и читает… Помнишь, нам давно еще в школе говорили, что она ненормальная. Это все в твою мамашу полоумную, которой мертвый муж мерещился…
– Замолчи! – рявкнул Яков Ильич. – Что ты городишь? Про Тоню, про матушку мою… Уважай ее память!
– Ты только рот мне можешь затыкать! – не унималась Света. – Лучше бы детьми занялся, они совсем от рук отбились. Если знаешь, как жить правильно, разбирайся сам. Я все делаю для тебя и детей, а вам наплевать. Посмотрим, как вы будете без меня!
Когда-то все было по-другому. Он нежно обнимал жену за укутанные шалью плечи – холодно, ей было вечно холодно – и шептал на ухо: «Свет мой». Редкие ссоры прибавляли чувствам остроты и пикантности, как в обожаемых Светой бразильских сериалах, которые вечерами скрашивали мрачную действительность девяностых. Но годы шли, дети росли, а они… просто старели. У многих их ровесников уже появились внуки, которым можно было отдать нерастраченную любовь, а младшая дочь Благих даже не достигла совершеннолетия. Родители теряли детей – и друг друга. Семейный плот распадался на доски.
Чем этот скандал отличался от других, случавшихся чуть ли не каждый день, едва Тоня с Ильей выскальзывали за порог? Яков Ильич знал, чем все закончится: завтра он уйдет на работу, а по возвращении на столе будет ждать горячий ужин. Он чмокнет жену в щеку, скажет: «Прости меня, дурака», и все будет, как прежде. До следующей ссоры.
Но не в этот раз. Чертов сломанный котел.
– …Она готовила на кухне. Все окна закрыты, плита включена, отопление работает – у нас индивидуальное, газовый котел, старый-престарый. И – утечка. Никакого сквозняка. Света… видимо, не успела или сил не хватило, чтобы хоть до окна добраться. Нам никогда уже не узнать. Это Тоня нашла тело, батюшка… Но сама она никогда не рассказывала, что тогда произошло. Я могу только догадываться. Тоня вернулась первой – из школы. Дверь не была заперта – это единственное объяснение, как она вошла в квартиру. Света обычно не запирала щеколду, когда готовила, потому что из-за шипения кастрюль-сковородок могла не услышать звонка в дверь. Дальше со слов соседей. Тоня заорала и упала в обморок. На крик соседи и сбежались. Вытащили ее быстро. К счастью, отравление оказалось легким, но бог знает, что случилось с ее душой. Полтора года уже… В школу не ходит, на улицу выйти боится, ни с кем не общается. Один компьютер. Я не знаю, что делать, батюшка. Вы – наша последняя надежда. – Яков Ильич погладил дочку по плечу. – Тонечка, скажешь что-нибудь?