Паноптикум
Шрифт:
Но лучше Антигоне не было. Просто ее утягивало вглубь, туда, где теплилось предчувствие, зародившееся в недавней аквариумной дреме. Нить, связующая ее с реальностью, истончалась, пока не стала совсем прозрачной, как паутинка. «Я ухожу, – осознала она. – Завод кончается. Когда ключ в спине перестанет тарахтеть, и меня не станет».
Столовая встретила их теплом и ароматом свежей выпечки. Вдоль ее стен выстроились длинные столы и грубо срубленные скамьи, как на средневековых пирах. Яков Ильич усадил Тоню на одну из них, а сам пошел за едой. Он с аппетитом проглотил и первое, и второе и закусил булочкой, но
Яков Ильич глянул на часы: пора направляться на отчитку, что бы это ни значило. В храмовом зале набилась уйма народу: он углядел в толпе бабушек-паломниц, с которыми они вместе поднимались в гору, но остальные люди были незнакомые, нервные и крикливые. Пахло свечным воском и потом. Преодолевая дурноту, Яков Ильич стал искать для них с дочерью место и сумел каким-то чудом пробиться в первый ряд. Он поддерживал ее за плечи – иначе бы упала, так взволновала ее толпа.
Тревожное ожидание нарастало. Людская масса полнилась шепотками:
– Я уже не раз была на отчитке, отец Серафим чудеса творит… – говорила старушка в меховой шапке, из-под которой выглядывал узорчатый платок. – Вы бы видели, что с людьми бывает. И по-собачьи лают, и по-звериному рычат, и сквернословят – вот что бесы творят.
– Боже, спаси нас грешных и сохрани от происков лукавого… – запричитала ее собеседница – сухопарая, с бледным желчным лицом.
– Мне тоже отца Серафима посоветовали, – вклинилась в разговор другая женщина, помоложе, лет сорока, в слишком ярком для посещения церкви оранжевом пальто с лисьим мехом. – В последнее время чувствую себя ужасно: головные боли, сон плохой… Свекровь говорит: на отчитку тебе надо, голубушка. Вот я и здесь.
– По-моему, бред это все, – хмыкнул мужчина в спортивной куртке, стоящий чуть поодаль от них. – Эти бесноватые – просто психи припадочные или нанятые актеры. Я пока только посмотреть пришел, в следующий раз с оператором приедем, сюжет снимем. Такие, как вы, дамочки, и схавают – народ любит всякую мистику.
– Безбожник вы…
– Ничего, своими глазами увидите и поверите…
– Ненавижу журналюг…
– Помолчите лучше…
На спорщиков зашикали, призывая к тишине в святом месте, они зашикали в ответ, и ругань продолжилась бы и дальше, если бы в церковь не вошел отец Серафим в церемониальном золотом облачении. Голоса смолкли, и толпа застыла, преисполненная благоговения и торжественного предчувствия. В руках священник держал дымящее кадило и большое серебряное распятие. За ним следовал тот самый рыжий монах, кормивший кур, одетый в похожую канареечную хламиду, только побледнее и поскромнее. Он нес расписанный цветочным узором чайничек, смотрящийся абсолютно неуместно посреди церковной помпезности, и кисть для окропления святой водой.
Отец Серафим остановился у алтаря и напевно затянул молитву на церковнославянском. Народ крестился, повторяя за ним «Господу помолимся, Господи, помилуй», но Антигона не могла правильно сложить пальцы – так она оцепенела от страха.
– Что с тобой? – шепнул отец. – У тебя что-то болит?
– Нет. Меня не болит. Я болю. Ой…
Слова-пазлы ускользали. Мысли крошились в труху. Ни собрать, ни склеить. Со всех сторон давила толпа, пространство сузилось,
– Только не смотри на него. И он тебя не заметит, – повторяла Антигона себе под нос. – Не смотри. Он тебя не заметит.
Вдруг на нее брызнуло водой. От неожиданности она вздрогнула всем телом.
– Это бес! – вскричал отец Серафим ликующим тоном игрока в покер, которому выпал джекпот. – Бес боится святой воды.
В лицо прилетела еще одна порция жидкости, застилая глаза.
– Не брызгайтесь! – запротестовала Антигона. – Не трогайте меня!
Отец Серафим поднес к ее лицу кадило. Оно качалось из стороны в сторону, гипнотизируя. Еще и запах, этот ужасный горьковато-сладкий запах…
Антигона почувствовала, как мир перед ней плывет. Колыхнулось людское море, и пол стал ближе, а отец, наоборот, невыразимо далеко – не дозовешься.
– Оставьте меня… – пробормотала она, чувствуя, как подкашиваются колени.
– Держите ее, – скомандовал отец Серафим.
Якова Ильича тут же оттеснили плечами несколько молодчиков и подхватили Антигону под руки. Она брыкалась, осыпала их отборной бранью, но хватка становилась только сильнее. Сквозь дым фимиама она разглядела лицо рыжего монаха, который смотрел на все это с ужасом и… сочувствием?
– Евгений, будь добр еще воды… – обратился к нему отец Серафим.
Но Антигона услышала: «Гемон». И прозрела.
Все воплощалось наяву – трагедия Софокла, озаглавленная ее именем. Царь Креонт, желающий отправить ее на смерть, стражники, сжимающие в тисках, хор фиванцев, покорного народа, боящегося своего правителя. И Гемон – сын Креонта, жених Антигоны, выступивший против жестокого отца.
«И все они одобрили б меня, когда б им страх не сковывал уста. Одно из преимуществ у царя – и говорить и действовать как хочет», – пронеслось в голове.
– Помогите, – выдохнула Антигона. Шепот заглушили вопли отца Серафима. «Изыди, нечистый», «оставь тело невинной рабы Божьей» – репертуар у него был небогатый. – Гемон! Папа! Папочка, помоги!
Но Яков Ильич не отзывался. Толпа унесла его в сторону, едва появившиеся из ниоткуда люди подхватили Тоню. Сердце колотилось так громко, что заглушало все остальные звуки. В груди расцветала боль, расцветала, как цветок, длинными ядовитыми стеблями оплетая тело. Боли становилось все больше: левое плечо, лопатки, живот… Где-то в кармане пальто завалялся нитроглицерин, но Яков Ильич не мог дотянуться до него, ведь совсем не чувствовал рук.
И душно здесь, душно-то как… Расстегнуть бы пальто, ослабить ворот рубашки…
«Стойте, отпустите ее! Ей же плохо, больно!» – закричал бы Яков Ильич, но у него не было голоса. Перед глазами завертелись хороводом огни свечей, пространство шло рябью и рыжевато-фиолетовыми полосами. «Жаль, что я сказал Тоне выкинуть визитку с телефоном того врача», – такова была последняя мысль Якова Ильича, и он провалился во тьму.
Краем глаза Антигона заметила, как толпа расступилась, открывая взгляду потерявшего сознание человека. Мелькнула пола знакомого пальто, золотисто блеснули стекла очков…