Паноптикум

Дюк Анна-София

– Папочка! – завопила Антигона, но уста ей замкнул тяжелый крест.

Увидев, что рыжий монах поставил на пол чайник и кинулся приводить ее отца в чувство, она немного успокоилась.

Когда суета утихла и Якова Ильича уволокли из храмового зала, отец Серафим вернулся к обряду экзорцизма. Потеряв помощника, таскавшего емкость со святой водой, он решил поработать с аудиторией по-другому.

– Братья и сестры! Взгляните, как юна и нежна эта девушка. – Он театральным жестом указал на Антигону. – Но в нее вселился бес. Это вы впускаете его в своих детей. Компьютер, интернет с раннего возраста, – отец Серафим по-стариковски произносил в обоих словах мягкое «э», – американские фильмы, рок-музыка, богомерзкие книги о колдунах и упырях… Вот и результат. А дальше что? Порнография, бранные выражения,

наркомания или, упаси боже, содомия. Покайтесь! Покайтесь, грешники! Ибо спасение только в Господе Нашем Иисусе Христе. Господу помолимся, Господи, помилуй…

Толпа откликнулась хором, отец Серафим продолжил проповедь о пагубности современного образа жизни, а Антигона, радуясь возможности передохнуть, на несколько секунд прикрыла глаза. Когда она снова подняла взгляд, вместо кадила Креонт уже держал топор, испачканный в крови.

– Отпусти меня! – Антигона попыталась пнуть его в живот, но не достала и только мазнула по бедру. – Отвали!

Он заносил топор над ее головой и убирал, заносил и убирал, издеваясь. Толпа изнемогала от предвкушения расправы. Антигона кусалась и сучила ногами, истошно орала, тщась донести до неразумных людей, с каким иродом они имеют дело, но Креонт только смеялся над ее страданиями.

Но вдруг – чудо, не иначе – ей удалось отбиться и вырваться. Пошатываясь, она поднялась по ступенькам к алтарю. Фиванцы повернулись к ней, и Антигона, набрав в легкие побольше воздуха, заговорила, и голос ее реял под сводами храма, как знамя истины:

– Люди! Безголосый хор! Слушайте меня, а не его, ведь он ничего путного не скажет. – Она направила указующий перст на Креонта. – Ты, царь Креонт… Кто сказал тебе, что ты и есть закон, закон церковный? Кто дал тебе право выносить приговор моему поколению? Разве твой Бог записал в скрижалях десять заповедей, где говорилось: не убий, не укради, не смотри американских фильмов, не слушай рок-музыку? Разве Бог не говорил, что он есть Любовь? Разве не велел людям любить друг друга? Так где твоя любовь, скажи, Креонт? Один лишь страх, страх, который ты нагоняешь на это тупое стадо. Паства моя, возлюбленные бараны… Любите Господа, славьте Господа, иначе вас настигнет кара. И где тут любовь, ответьте мне, люди? Вы же любите по указке, молитесь по указке и каждую секунду боитесь гнева Отца, если будете плохо демонстрировать свою любовь тем, кто объявил себя проводниками Его воли на земле. Я – Антигона. Я рождена любить, не ненавидеть. И я даю голос тем, кто молчит и боится. А ты… – Она снова перевела взгляд на священника, который совсем усох и сделался маленький-маленький. – Софокл бы плакал от того, как ты жалок, Креонт. Ты не герой трагедии, а просто пародия.

Толпа взорвалась аплодисментами. Антигона купалась в них, будто в море. Ее баюкали волны. И вот уже Гемон, любимый жених, спешит к ней, чтобы заключить в объятия, и улыбается, улыбается, как ей и мечталось… Но, когда его руки сомкнулись на ее плечах, она почувствовала, что они давят слишком сильно.

Волны, волны…

Антигона моргнула.

Кадило было перед самым ее лицом. Курился фимиам. А предплечья все еще сжимали стражники.

Ничего не было. Ни речи, ни оваций, ни объятий.

На самом деле она не произнесла ни слова.

Слабо дернувшись, Антигона завертела головой по сторонам. По щекам потекли слезы бессилия. Она разглядела среди толпы Исмену, одетую в белое и в печаль, похожую на ангела.

– Ты, сестра, страдаешь. Я готова с тобой страданий море переплыть, – проговорила та, благословляющим жестом поднимая руку.

И тогда Антигона успокоилась и перестала сопротивляться, сколько ни обливали ее водой и не окуривали дымом.

Раз она больше не реагировала на святую воду и распятие, а стало быть, бес вышел из ее тела, ее оставили в покое. Все те же молодчики оттащили Антигону в угол храма и усадили на скамью.

Рядом присела Исмена и обняла ее за плечи.

– Оставь меня одну с моим безумством6, – отмахнулась Антигона. Как они опостылели ей все, актеры этой трагедии, настоящие и ненастоящие, живые и придуманные. – Как всегда, ты

бросила меня, жалкая Исмена, слабая Исмена, и явилась только под конец.

– Ты же знаешь, хоть на казнь, но мы вместе, сестра. Пойдем со мной.

– Куда?

– В настоящий мир. Ты же давно чувствуешь его приближение, так ведь? Я знаю путь и проведу тебя. Там лучше, чем с этими чокнутыми.

Она поднялась на ноги и протянула Антигоне руку. Та несмело схватилась за нее. Пол перед ними задрожал, раскалываясь; у их ног закручивалась воронкой черная дыра. Сестры шагнули туда вместе. И больше в этом мире Антигоны не было.

Глава 7

Машина исчезла.

Это открытие настолько поразило Вита, что он застыл, тупо пялясь на отпечатки шин на влажном грунте. Невозможно. Бордовый «запорожец» Благих казался незыблемым элементом пейзажа – как и ясень, росший в конце переулка, по которому любила лазить местная ребятня, как делали, наверное, их родители и будут делать их будущие дети. Но машина исчезла – значит, домоседливое семейство покинуло обшарпанные фамильные чертоги и отправилось… Куда же они подевались?

«Твою мать», – констатировал Вит. И прибавить к этому глубокомысленному умозаключению было ровным счетом нечего.

Вчерашний вечер он провел, шерстя список друзей в «ВК» и размышляя, кто из его знакомых психиатров мог бы вести бабочку-скрипачку. «Мою бабочку», – трепетно прибавлял Вит без тени сомнения, что имеет право присвоить ее себе. В конце концов, в эпоху Великих географических открытий новые земли нарекали именем первого человека, ступившего на них.

Спустя три часа мельтешения перед глазами улыбчивых аватарок Вит пришел к неутешительному выводу: никто. Сокурсники – те немногие, кто, как и он, подались в психиатрию… Как он мог доверить Антигону тем, кто еле сдавал со второй пересдачи, кто платил за экзамены, кому Вит сам давал списывать? Кто еще? Из родной-ненавистной областной он испытывал теплые чувства к одному лишь доктору Стояну, благодаря которому познакомился с психиатрией: когда Вит был студентом, тот взял его ночным санитаром к себе в отделение. Да только Пал Антоныч (как Чехов, только наоборот, шутил тот в хорошем расположении духа) питал страсть к обильным возлияниям, иначе говоря, безбожно квасил – вот Вит и сомневался, можно ли поручить ему такое сокровище. Найти бы какую-нибудь милую женщину с ласковым голосом, на которую девочка спроецирует роль матери…

«Что ты за кастинг устроил?» – одергивал себя Вит. Слишком сильно он привязался к этой девчонке, что абсолютно непрофессионально. Хотя… Какой он к черту профессионал? Она ведь такая… такая… тонкая, хрупкая, тронешь – рассыплется. Пальцы еще помнили прикосновение к нежной коже и жар ее дыхания, щекочущего ему ухо. А имя ее, имя – Ан-ти-го-на – тоже удивительное, с северной твердостью и неясной трагической ноткой…

К часу ночи Вит отрубился и задрых крепким сном праведника, добросовестно отпахавшего трудовую неделю. Глаза он продрал только после третьего звонка будильника. Пришлось снова тащиться на работу – долбаная шестидневка. Он подумывал заглянуть к Благим перед сменой, но осадил себя: спят небось, у нормальных людей выходной. Так и ушел восвояси, мазнув взглядом по занимающему положенное место «запорожцу», что тонул в утренних сумерках, как погибший в морской пучине корабль – неподвижный, вросший в донный ил. Ничто не предвещало беды.

На работе Вит был так расхлябан, что даже Вера, обычно хранившая доброжелательное спокойствие, на него взъелась: «Я и без стетоскопа слышу по кашлю, какие там жуткие хрипы в легких! Ты оглох, что ли?»

Закушенная губа, капризно-упрямый взгляд. Перевязанные кислотно-розовыми резинками хвостики угрожающее подергиваются. Наша Белочка неистова в гневе, ха-ха.

«Прости, Вер, плохо себя чувствую. Не выспался», – легко соврал Вит, якобы случайно касаясь ее запястья и вполне намеренно пользуясь тем, что она питает к нему слабость. Вера утешительно погладила его по локтю и упорхнула приготовить новоявленному страдальцу кофе, в котором читалось нечто большее, чем дружеская услуга. Какой-то необычный вкус, с пикантно-пряной ноткой. Что она туда добавила? Корицу? Ваниль? Секретный ингредиент под названием любовь?