Паноптикум

Дюк Анна-София

Но та не отреагировала. Всю длинную отцовскую речь она пропустила мимо ушей, ерзая на стуле и дергая себя за косу, будто непоседливая первоклассница, не привыкшая вести себя смирно на уроке. Ключ в спине требовал движения. Хотелось сбежать отсюда. Или хотя бы поправить бегунок календаря. Кто-то безымянный ныл в голове: «Разбей окно и беги, разбей окно и беги», и Антигоне приходилось его сдерживать. «Заткнись!» – мысленно орала она и звала Исмену на помощь. Погрузившись в споры с порождениями своего разума, Антигона все больше теряла связь с миром. Глаза погасли, слегка приоткрылся рот, безвольно

повисли руки. «Опять она где-то не здесь, – понял Яков Ильич, не впервые замечающий такое состояние. – И как ее вернуть?»

– Тоня, – позвал он еще раз.

Антигона слегка качнула головой. Взгляд ее казался невидящим.

– Тонечка, батюшка хочет поговорить с тобой.

– Не переживай, дитя. – Священник мягко, отечески улыбнулся. – Страдания твоей души – это тяжкий крест, который тебе нужно вынести, чтобы очиститься. Они были ниспосланы тебе, чтобы привести к Богу.

Эта фраза отрезвила Антигону и заставила на миг вылезти из своей скорлупы.

– Я не согласна, – отчеканила она голосом звонким и четким. – Мне больше нравится трактовка греческих мифов, где боги насылают безумие в наказание тем, кто ослушался их воли. Это больше похоже на правду, чем ваша сказочка про испытания, которые ведут к очищению.

Глаза отца Серафима округлились, и они с Яковом Ильичом затянули на пару:

– Тонечка, что ты говоришь…

– Антонина…

Священник попытался подобраться к ней еще раз:

– Доченька, расскажи, что ты испытала, когда твоя мать умерла?

– Ничего такого.

– Пойми, нет нужды горевать. Душа твоей матери давно отправилась в рай. Как написано в Евангелие от Иоанна: «Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет; и всякий живущий и верующий в Меня не умрет вовек» 5 . Твоя мама же верила в Бога, да?

5

Ин. 11: 25-26.

Яков Ильич тактично промолчал.

– Я особо и не горюю, – пожала плечами Антигона. В висках снова запульсировала боль, мешая сосредоточиться.

Отец Серафим опешил:

– Но ты ведь должна…

– Вы только что сказали, что нет.

Яков Ильич тронул дочку за рукав, шепнув:

– Не дерзи.

Священник призадумался, поглаживая бороду.

– Что ж, теперь мне все ясно. Это бес. Бес завладел душой Антонины. Ее сердце ослабело от горестей. А в мгновения, когда человек слаб и подавлен, в его внутренней обороне появляется брешь, и нечистому легче пробраться внутрь. Бес вселился в вашу дочь.

– Бес? – переспросил Яков Ильич.

В этом «бес» было что-то народное и простое, навевающее воспоминания о матушке. Та, хоть и некогда жена канонического священника, жила в плену предрассудков, сельских суеверий и примет. Верила в бесов и наговоры, знала, какой будет погода следующей весной, если в день, посвященный определенному святому, повеет ветер или пойдет снег. Обзывала соседку ведьмой, когда та таскала пустые ведра по улице, а сыновние научные изыскания – ересью. И любила повторять: «Бесовство этот ихний коммунизм».

– Но…

как…

– Вы ведь сами говорили, что перемена, произошедшая с девочкой, была очень резкой. Видите, ей безразлична смерть матери, она сама в этом признается. Разве можно быть равнодушным к утрате человека, давшего тебе жизнь? Это в ней бес говорит. Поверьте, у меня многолетний опыт борьбы с происками лукавого. Достаточно взглянуть ей в глаза, и увидишь: там плещется тьма. Но душа, ее невинная и чистая душа осталась нетронутой, не бойтесь.

– Значит, Тоня не больна. – У Якова Ильича отлегло от сердца.

– В мирском понимании – нет. Но ее духовная жизнь очень страдает.

Яков Ильич порывисто перекрестился. В голове всплыли слова из «Отче наш» – одной из немногих молитв, которую он помнил наизусть. «И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого…» Значит, не избавил, значит, плохо пекся Яков Ильич о душе своей девочки. В козни дьявола верилось с трудом – все-таки он человек науки, – но, глядя, как угасает разум в Тониных глазах, Яков Ильич готов был поверить во что угодно.

– От всего есть средство, не страшитесь, – уверил его отец Серафим. – Мы проводим отчитку каждую субботу, и, по счастью, это как раз сегодня.

– Отчитку?

– Отчитку бесноватых, иными словами, обряд экзорцизма, изгнания беса. Но вы должны понимать, что желающих много, ибо уйма приспешников дьявола бродит среди людей и искушает их пороками. Возможно, хорошее пожертвование могло бы поспособствовать…

Ожидаемый алгоритм действий был ясен без дальнейших намеков. Когда несколько сложенных пополам купюр шлепнулись в прорезь ящика для пожертвований, голос отца Серафима стал совсем елейным. Он приобнял Антигону за плечи и повел за собой:

– Вот так, доченька, вот так, дорогая. Скоро все закончится.

– Я вам не дочь, – пыталась возразить она, но едва разомкнула губы. На слова, как и на сопротивление, сил не было.

Отец Серафим оставил Благих на улице и велел прийти в церковь через час – к этому времени отчитка как раз начнется. Пока что он предложил пообедать в монастырской столовой и показал, где она находится. «В нашей пекарне делают отличные булочки», – порекомендовал священник напоследок таким заговорщическим тоном, что его можно было заподозрить в грехе чревоугодия, и удалился по своим делам. Не видя иного варианта, Яков Ильич с дочерью поплелись в столовую.

– П-пап, о чем он… сказал… то есть говорил… вообще? – Антигоне едва удалось построить даже такую элементарную фразу. Слова рассыпались, как мелкие пазлы из перевернутой коробки.

– Все будет хорошо, Тонечка… – заворковал Яков Ильич. Ему самому было тошно от собственного сюсюкающего тона. – Потерпи немного, тебе станет легче. Сейчас мы сходим покушаем, а потом нужно будет… хм, наверное, отстоять небольшую службу. Ты ведь потерпишь, солнышко? Потерпишь?

Дочь мелко закивала. Она была такая покорная и послушная, что Яков Ильич невольно залюбовался, хотя, зная Тонин характер, эта покорность настораживала. Но смотреть на дочь, которая не огрызалась и не язвила, было приятно. «Может, воздух здесь такой, – предположил он. – Святой, целебный. Вот ей и стало лучше».