Пантера - ярость и страсть
Шрифт:
– А ревность не могла послужить причиной убийства? Может, какая-то истеричная завистница прикончила конкурентку?
– Не думаю. Какой ей смысл подставлять при этом меня? Убила бы ее в другом месте. И потом, меня нельзя ревновать, я же звезда, мне положено со всеми спать...
– Он опять покосился на меня.
– Хорошо, как преступник проник в вашу квартиру?
– Не знаю, - растерянно заморгал Сема.
– Как-то не задумывался, честно говоря. Слишком напуган был увиденным.
– Но замок на двери не сломан?
– Нет, кажется. Да, точно нет, я дверь ключом закрыл, когда убегал оттуда.
– У кого еще есть ключи?
– У домработницы. Она пожилая и совсем не ревнивая женщина, уверяю вас. По средам, к счастью, она не приходит, а то бы уже все увидела.
– А ночью вы ничего не слышали?
– Спал мертвым сном. Я всегда так, организм такой - пока не выспится, хоть из пушки стреляй, не просыпаюсь. Отрубаюсь подчистую, наглухо.
– А сама убитая ничего странного вам вчера не говорила?
– Она, извиняюсь, туповата слегка, поэтому ничего странного сказать не могла. Несла обычную ахинею про свои идиотские мечты, в любви мне признавалась, голосом восхищалась и все такое. Маразм, в общем, банальная тошниловка.
– Весело вы, звезды, живете, - завистливо вздохнул босс.
– Мне вот никто в любви не признается, - и бросил на меня укоризненный взгляд.
– Ну ладно, сделаем так. Вы оставьте мне ключи от квартиры, а сами поезжайте на съемки или куда там нужно...
– Сначала в гримерную, - подсказал артист.
– Ну да, в гримерную. А я займусь трупом.
– Эй, босс, а если на меня тот тип нападет?
– заволновалась я для виду.
– Кто меня защитит?
– Не волнуйся. Я пошлю своих людей, они будут рядом. Только мне нужно знать адрес. И еще.
– Он строго посмотрел на певца.
– Если до завтрашнего утра я не найду доказательств вашей непричастности, то мне придется сдать вас в милицию.
– Воля ваша.
– Певец склонил свою красивую голову, и мне стало его жалко.
Певец оставил боссу все свои координаты, ключ от квартиры, усадил меня в свой "неприметный" двухместный "Порше" ярко-малинового цвета и повез в Останкино, где через два часа в одной из студий должна была проводиться съемка. Всю дорогу он молчал как рыба, думая о своем, наболевшем, а я припоминала, как вела себя в клипе Ольга, чтобы как можно лучше походить на нее и ничем не выдать себя. Сема заказал пропуск, провел меня в здание телецентра и потащил по каким-то коридорам, мимо деловито снующих людей, которым, казалось, было наплевать на всех знаменитостей мира и на Сему в частности. А на меня - так тем более. Когда я потеряла счет поворотам, лифтам, этажам и лестницам, мы наконец остановились у двери с надписью "Гримерная".
– Подожди здесь, - сказал он, почему-то перейдя на "ты".
– Хорошо, только ты недолго, - ответила я тем же.
Он внимательно посмотрел на меня:
– Ну-ка, Оленька, надуй губы. Я капризно надулась.
– Пойдет. Теперь улыбнись. Я улыбнулась.
– Да не так!
– замахал он руками.
– Чуть глупее и фальшивее.
Я улыбнулась фальшивее.
– Вот это подходит, - успокоился он, потом, набрав в грудь воздух, словно собирался нырнуть в бездну, без стука открыл дверь и вошел внутрь, оставив меня в узком коридоре-тупике.
Минуты через три он высунулся и поманил меня пальцем. Я вошла и оказалась в небольшой комнате, напоминающей парикмахерскую. У одной стены перед зеркалами стояли кресла, на полочках лежали всякие гримерные принадлежности, а у другой - громоздились шкафы. Посреди всего этого добра стояла, сложив руки на груди и зажав папиросу в зубах, уже не молодая, но еще довольно красивая женщина со стройной фигурой, закутанной в шелковое цветастое кимоно. Сузив глаза, она уставилась на меня сквозь дымовую завесу, а потом прокуренным голосом сказала:
– Эта, что ли?
– Ну да, - волнуясь, откликнулся певец, который, сразу же бухнувшись в кресло, тоже смотрел на меня.
– Получится, как думаешь?
– Да получиться-то получится, милый, - усмехнулась та.
– Только жалко такую фактуру гримом портить. На твоем месте я бы лучше ее взяла, а не эту Ольгу.
– Говорю же, заболела она, - буркнул клиент, отведя глаза.
– А Витя именно ее хочет. Короче, Люба, не рассуждай давай, а принимайся за дело. И никому ни слова. Даже Голубеву, а то опять распсихуется.
– Не бойся, Сема, все будет в ажуре. Садись в Это кресло, девочка, и приготовься к экзекуции.
Ткнув пальцем в свободное кресло, она скрылась за шкафом, а я покорно опустилась на мягкое сиденье.
Почти час эта мегера, не вынимая папиросы изо рта, мурыжила мои лицо и волосы, убирая и залепливая все, чем я так гордилась и чем щедро наградила меня природа, то бишь мою первозданную красоту. При этом она непрестанно кривилась и вздыхала, словно давала понять, что совершает какое-то святотатство или кощунство. Я молча терпела, с ужасом наблюдая в зеркале, как исчезают знакомые черты моего лица, а из распущенных волос делают какую-то невообразимую конфигурацию в стиле панк. Сема куда-то исчез еще в самом начале. Наконец, когда я уже совсем перестала себя узнавать. Люба вынула изо рта изжеванный мундштук давно погасшей папиросы, швырнула его в урну и удовлетворенно изрекла:
– Ну здравствуй, Оленька.
– Здрассьте, - буркнула я, рассматривая себя.
– Очень похоже получилось?
– Копия.
– Она вынула из тумбочки фотографию Ольги.
– Смотри сама. Сейчас еще Сема костюм принесет, наденешь его, подберем, где нужно, и ни одна собака тебя от Ольги не отличит. Главное, под софитами много не крутись, а то потечет все.
Она подошла к двери, закрыла ее на замок, вернулась к шкафу, вытащила плоскую бутылку армянского коньяка, отвинтила крышку и сделала пару глотков. Потом поставила все на место, зажгла папиросу, с наслаждением затянулась, выпустила облако дыма, окутавшее всю ее голову, и задумчиво пробормотала:
– И что это Сема такую тайну из этого устроил? Никогда раньше так не суетился. Подумаешь, заболела... Даже в костюмерную сам пошел за платьем. Это специально для этого клипа сшили. И туфельки. У тебя какой размер, кстати?
– Тридцать пятый.
– Значит, как раз будут. Тебя-то он где подцепил?
– Нигде. Я сама его склеила, - гордо ответила я.
– Полгода около его подъезда продежурила и вот додежурилась, заметил наконец.
– Дуры вы, девки, - вздохнула она.
– Об вас ноги вытирают, а вы и счастливы.