Папа Хемингуэй
Шрифт:
В январе Эрнест вернулся на Кубу и продолжил работу над воспоминаниями о поединке между Антонио и Домингином для «Лайфа». Он назвал эти заметки «Опасное лето». С января по июнь мы довольно часто говорили по телефону, обсуждая пьесу, которую я делал для телевидения, и испанское лето, о котором писал он. В феврале он сообщил мне, что в его рукописи уже семнадцать тысяч слов.
Однажды он позвонил по поводу одной публикации в «Эсквайре». Эрнест волновался — в «Лайфе» могут подумать, что он отдает на сторону то, что по праву принадлежит журналу, а ведь ему уже заплатили аванс в десять тысяч долларов. Эрнест просил меня позвонить
В марте Эрнест сообщил, что «Опасное лето» оказывается гораздо длиннее, чем ожидалось. Там будет более тридцати тысяч слов, и он просил меня позвонить в «Лайф» и сказать, что он все закончит к 17 апреля. Эрнест рассказал мне также, что Гэри Купер говорил с ним о «За рекой…» — актер готовит контракт для экранизации романа.
Когда Эрнест мне позвонил следующий раз, его голос звучал устало и грустно. Он не смог закончить «Опасное лето», в котором уже было шестьдесят три тысячи пятьсот шестьдесят два слова, к сроку, и конца работе не было видно.
— Сегодня послал письмо Эду Томсону, — сказал Эрнест, — пытался объяснить, почему получается так длинно. Я стараюсь написать настоящую книгу, которая будет ценна сама по себе и достойна публикации, хотя в то лето не произошло никаких трагедий и никто не умер. Ты же помнишь — когда я согласился писать эту вещь для них, все думали, что один из матадоров может быть убит, и «Лайф» хотел, чтобы именно такая история появилась у них в журнале. Вместо этого мы стали свидетелями постепенного разрушения одного человека другим, очевидцами событий, ставших причинами и следствиями этого процесса. Я должен рассказать о личностях двух великих матадоров, об их искусстве, о главных различиях, а затем показать, что произошло с этими людьми. И сделать это в четырех тысячах слов невозможно.
Если бы я мог писать короче, я бы, конечно, так и сделал, но мне важно показать этих людей живыми и изобразить необычные обстоятельства того испанского лета, создать нечто цельное и заслуживающее внимания читателей. Конечно, гонорар «Лайфа» соответствует чему-то большему, чем простое описание mano a mano. То, что я написал, стоит больше тридцати тысяч долларов, но я решил плюнуть на это, поскольку не могу писать хуже, чем умею.
— Но теперь, когда рукопись стала больше, может, имеет смысл запросить и больший гонорар?
— Да, как раз сейчас я дал им новый срок и величину нового гонорара. Я сообщил Томсону, что мог бы все закончить к апрелю, как обещал, но это было бы нечестно по отношению к журналу, к литературе, к тому, что составляет мое счастье. Я объяснил, что мне нужен еще месяц усиленной работы над рукописью, затем перепечатка, редактирование, а потом снова перепечатка окончательного варианта. Поэтому я предложил им вернуть аванс, но, если они хотят получить текст к маю, нужно заключить новый контракт. Я предоставлю им текст на сорок тысяч слов, а они мне платят на десять тысяч долларов больше той суммы, которую хотели заплатить за пять тысяч слов. Это минимальная цена за слово, которую я получал со времен Гражданской войны в Испании. Но я согласен — пусть они набросят на меня этот хомут, если только пожелают, конечно.
— Они обязательно согласятся. Для них это очень выгодная сделка.
— Написал молодому Скрибнеру с просьбой вычеркнуть парижскую книгу из осенних планов, поскольку я так сейчас занят с «Опасным летом».
— Кажется, ты устал.
— До смерти. Пытаюсь как-то жить помедленнее,
— Я бы потребовал в три раза больше первоначальной суммы.
— И самое большее — сорок тысяч слов.
— Как думаешь, когда рукопись будет готова?
— Если получится, к концу мая. Не хотел тебя волновать, но, знаешь, еще в феврале я стал хуже видеть. Врачи сказали, что это keratitis sicca. Сохнет роговица. Слезные железы уже высохли. Единственная книга, которую могу читать, — «Том Сойер», там большие буквы.
— Но как они тебя лечат?
— Принимаю лекарства, но врачи все равно говорят, что через год я могу вообще ослепнуть.
— Что?! Не могу поверить!
— Так что дела мои не блестящи.
— Но это кубинские врачи. Когда ты приедешь в Штаты, я покажу тебя лучшим специалистам в Америке.
— Итак, я приговорен к одной порции виски, двум бокалам вина и «Тому Сойеру», замечательной книге, но когда ее читаешь в девятый раз, она, честно говоря, немного теряет свою прелесть.
Четвертого мая рано утром меня разбуди телефонный звонок. Звонил Хемингуэй. Только что по радио он услышал, что в Бостонской клинике Куперу сделали операцию на простате и думают, что у него рак. Я успокоил Эрнеста, сказав, что, по моим сведениям, у Купера опухоль не злокачественная, и уже этим летом он собирается сниматься в Неаполе. Эрнест был очень взволнован, он задал мне множество вопросов о друге, ответов на большинство из них я не знал. Купер был одним из самых его лучших друзей, и, несмотря на то что виделись они не часто, их связывали очень близкие и нежные отношения.
Работа над «Опасным летом» его явно утомляла. В рукописи уже было девяноста две тысячи четыреста пятьдесят три слова, и он полагал, что всего будет 111 000. Его беспокоило, как все это сократить до нужных «Лайфу» сорок тысяч. Я советовал не думать об этом, пока он не закончит работу, на что Эрнест ответил, что ему уже снятся кошмары о том, как он вычеркивает ненужные семьдесят тысяч слов.
Я хорошо помню мою реакцию на этот звонок. В первый раз с тех пор как мы познакомились, я ощутил в Эрнесте неуверенность в своих силах. Он всегда чувствовал себя мастером в том, что и как он писал, он всегда сам определял, когда и где будут печататься его произведения. Но в то утро мне показалось, что он теряет контроль над ситуацией. Возможно, на него повлияло известие о Купере или это было из-за потери зрения. И в то же время я верил, что, когда «Опасное лето» будет закончено, все снова обязательно придет в норму.
Эрнест закончил работу над рукописью 28 мая. В ней было сто восемь тысяч семьсот сорок шесть слов. Он сказал, что ему надо ехать в Испанию, чтобы написать конец и проверить кое-что, о чем ему никто не рискнет написать в письме. Самое главное, что он хотел узнать, — это подробности о практике подрезания рогов, которая, как он подозревал, использовалась для быков Домингина, а возможно, применялась и сейчас. Ему хотелось прояснить для себя и еще какие-то детали, необходимые для книги.
Но в первую очередь нужно было сократить рукопись на семьдесят тысяч слов. В период между 1 июня и 25 июля он звонил мне двенадцать раз, жалуясь на свою абсолютную неспособность выкинуть хотя бы одно слово из рукописи. «Лайф» предлагал свою помощь, но он им не доверял. Самому Эрнесту после двадцати одного дня непрерывной каждодневной работы удалось вычеркнуть всего двести семьдесят восемь слов. Когда он мне позвонил 25 июля, в его голосе звучала безмерная усталость и отчаяние.