Паприка (Papurika)
Шрифт:
– Это что он себе позволяет? – прикрикивает на Конакаву Паприка.- Ну-ка, разберись со своим подчиненным.
Но Конакава не может шевельнуться. Тогда Паприка замахивается раскладным стулом – она готова обрушить его на голову старшего суперинтенданта Кикумуры.
– Эй! Прекрати.- Конакава хоть и понимает, что это сон, но робко пытается удержать Паприку. Однако в следующий миг они уже вместе колотят бедного Кикумуру.
– ?¶?*§v? – испуганно кричит старший суперинтендант – он даже представить себе не мог, что получит отпор.
Конакава словно воспрянул
– Но младше по званию.
В тот вечер Тосими Конакава уснул на редкость рано – около двух. Паприка неотрывно следила за его снами и под утро, когда поняла скрытый смысл одного повторяющегося эпизода, подключилась к сну Конакавы в облике девушки с плаката. Одно плохо: она не могла поведать Конакаве, страдавшему неврозом страха, о тайном смысле его сна и вместе изучить причину, как это было с Тацуо Носэ. Попытка установить причину простым психоанализом – не лечение, необходимы познания в феноменологической антропологии. Но даже если бы она отыскала абстрактную структуру, основанную на эмпирическом познании, это вряд ли пригодилось бы для лечения.
Тосими Конакава стоит на кладбище и смотрит, как горят могилы. Ему вряд ли справиться с огнем.
– Опять пожар,- намекает Паприка. Пожар – частая сцена в сновидениях Конакавы, и раньше, и сегодня.
– А-а, это пожар – v?:;«¶?%$?*.
Паприка подумала: не может быть, что пожар относится только к расследованию, которое он вел. Видимо, в далеком детстве он устроил поджог, и это случилось в кладовке. Отец его сильно отругал, как и в тот раз, когда * по его вине погибла собака. Но уточнить это у самого Конакавы Паприка не может. А надеяться, что помогла ему осознать, не годится. Поэтому остается лишь и дальше говорить намеками.
Однако Паприка знала: Конакава постепенно открывает для себя смысл «отвергнутого опыта». В тот миг, когда они с Паприкой надавали по морде старшему интенданту Кикумуре, по-отцовски ругавшему его, одновременно с муками совести он, несомненно, также почувствовал прилив сил.
Медленно, но верно лечение продвигается, считала Паприка.
В отделе женского белья универмага что-то привело Конакаву в ярость. Разбуянившись, он рвет в клочья причудливое белье. А Паприка только стоит перед ним и пытается успокоить:
– Не сердись, не сердись, носить это буду я.
Паприка в полудреме, но уверена, что поступила правильно: во сне Конакавы она обнажилась. Однако в восприятии полицейского линии ее стройного тела наслоились на обнаженную фигуру жены.
– У меня кожа не такая дряблая! – возмущается Парика – она же видит свою наготу в зеркале каждый день. Сама же тем временем надевает самое эротичное белье – розовое. И не просто розовое, а «шокирующе розового» цвета. Сама она такого не носит, но догадывается, что предпочитает жена Конакавы из соображений «стратегии соблазна».
Вздрогнув от «шокирующе розового», Конакава тем не менее не может оторвать глаз от обнаженного тела Паприки. Он в оцепенении. А будь вместо нее жена – тут же его бы упрекнули
– Паприка, это ты?
Ее нагота влечет Конакаву, становясь с каждым мгновением все пленительнее, и он возбуждается.
– Да, это я.
Похоже на комнатку для прислуги: расстелен тонкий матрас, вокруг короб из камыша, корзины для одежды. Убогая обстановка лишь обостряет влечение Конакавы.
Обиду на отца за строгое воспитание дочери и моральное давление на мать жена Конакавы вымещает на нем – своем муже Тосими Конакаве. Паприка знает: в этом реакция жены на измены и пренебрежение к спутнице жизни, которые позволял себе тесть; из-за этого Конакава и не уверен в себе.
– Ничего, если я…- Конакава в растерянности от того, что обмолвился о своем влечении.
– Можно.
Среди врачей-психологов бытует мнение, что для лечения определенных форм нимфомании полезно применять соитие. На базе этого метода создано учение, статья опубликована в научных сборниках, кто-то, обобщив удачный опыт, выступал с докладами, однако подобные способы лечения по-прежнему осуждаются как нарушение этических норм.
«Однако все это – лишь во сне. Само собой – врачебная тайна». Постоянно уговаривая себя, Паприка теперь верила в это сама. С другой стороны, ей казалось, что это даже больший грех, нежели настоящий половой акт между влюбленными друг в друга пациентом и психотерапевтом. Она не находила себе места. Некоторые методы лечения из ее персонального арсенала мало чем отличались от того, чем приходится заниматься девушкам в сомнительных банях. С одной лишь разницей: те снимали сексуальную фрустрацию клиента, она восстанавливала уверенность пациента в себе.
Паприка могла без угрызений совести лечить пациентов таким способом, поскольку к ним у нее, как правило, возникало романтическое чувство, которое она называла «обратной эмпатией». Среди сильных мира сего полно нетривиальных персон, и это всегда увлекало ее до самозабвения. Несомненно, попадались и депрессивные личности – они вызывали у нее неприязнь. Таким пациентам она не собиралась отдаваться – даже во сне. Исцеление пациентов, не проходивших особый курс, обычно затягивалось.
«А если у него потом возникнут муки совести? – думала Паприка.- Когда выздоровеет, можно искренне отдаться, по-настоящему. Нет, не так – если проснется от сильного возбуждения, тогда можно позволить и ласки в реальности».
Но Конакава, как и многие пациенты до него, спал сладким сном и не думал просыпаться. Сейчас, на тонком матрасе в тесной комнатке, он мог бы запросто овладеть Паприкой, но этот последний шаг никак ему не давался. Простить и принять человека таким, какой он есть, может только любящая женщина. А постоянное недовольство жены лишало его уверенности в себе. Но Паприке нравилась его неуклюжесть – она считала, что ею он и обаятелен.
Страсть Конакавы во сне начала ее заводить, и полусонная Паприка забыла, что она психотерапевт. Даже не соприкасаясь с ним плотью, она почувствовала, как у нее влажнеет между ног.