Параллельный переход
Шрифт:
С утра опять все сбежались ко вдове во двор. Работа в коллективе имеет свойство превращаться в праздник, если ты год за годом один тянешь лямку каждодневного труда. Разделив народ, часть посадил дальше вязать солому, четверых выделил на снятие соломы с крыши. Мы с Митрофаном, сыном переселенца, легким и цепким парнем моего возраста, влезли на крышу срезать, сматывать и спускать вниз охапки старой соломы, один, стоя на лестнице, перехватывал охапки и подавал вниз, а второй на земле складывал старую солому в небольшой стожок в углу двора. На подстилку скотине солома еще могла сгодиться. Не успело солнце пройти половину пути до обеда, как хата и примыкающий к ней хлев под общей крышей стояли голые, просвечивая деревянными планками. Загнал еще пару хлопцев на крышу, каждая пара вязала свой скат крыши: приступили к настилу и закреплению соломы к поперечным планкам. Работа
Утром можно бы было подольше поваляться, но дурацкая привычка вставать в бешеную рань, едва начинает сереть небосвод, заложенная в каждую клеточку Богданова тела, согнала с кровати и вынесла меня во двор делать разминку и основной комплекс упражнений. Помахав руками и ногами, схватил клинки и выполнил те немногие связки, которые знал, постепенно увеличивая темп до предельно возможного. За этим с восхищением наблюдал вышедший во двор Андрей.
— Ловко у тебя получается — кто тебя учил?
Тут пришлось вновь рассказать о явлении святого Ильи и о том, что он взял надо мной шефство. Его это не особо удивило — видимо, уже слышал эту историю от односельчан. Слово за слово, и мы перешли к тренировочному бою. Вручив ему свой круглый щит и палку подходящей длины, сам вооружился двумя палками и начал его гонять. Сначала дело шло совсем плохо, но потом я ему растолковал, что воина, вооруженного двумя клинками, нужно воспринимать и биться с ним так, как ты бился бы с двумя противниками. Суть любого перемещения должна приводить к тому, что соперник может атаковать тебя лишь одним клинком. Как только он научился следить за моими ногами и двигаться в нужную сторону, дело пошло веселее, но все равно скорости и проворности ему явно не хватало. Та же история: отец готовил его к бою на коне, по земле опыта передвижений не хватало для реального боя. Поддался ему пару раз, и мы, довольные друг другом, взяли взаимные обязательства: он будет меня натаскивать в основах конного боя, а я его, соответственно, пешего. Про свои далекоидущие планы на ближайшую летнюю военную кампанию рассказывать не стал. Сперва нужно было найти подходящее место, дооборудовать его, убедить атамана, что это реально и что из этого будет толк, а уж потом следовало посвящать в это Андрея и остальных пацанов.
Отсыпав им монет и проводив, запряг возы, взял в помощь младшего Стефиного сына Петра, загрузили инструмент и поехали в лес искать и грузить дрова. За дровами было ехать не в пример ближе, чем у нас: плотность населения здесь была значительно ниже, поэтому до обеда успели привезти два воза.
Суббота — короткий день, после обеда решил заняться личными делами. Натянул тетиву на самострел, прицепил к ветке ближайшего дерева мешок соломы на уровне живота, нарисовал на нем несколько концентрических кругов с центром на уровне пупка воображаемого противника. Еще тогда, когда придумывал условия дуэли, понял, что самое трудное — убрать с пути полета стрелы низ живота. Это по горизонтали, по вертикали легко, но без толку. Подпрыгнуть не успеешь, а присядешь — получишь стрелу не в живот, а в грудь или в лицо. Как говорится, на окончательный диагноз не повлияет. Значит, нужно бить в живот. Отмерив шестьдесят шагов, начал пристреливаться с этого расстояния и, начиная с пятого выстрела, стал класть стрелы достаточно близко от центра. Это было хорошо, что даже на таком расстоянии самострел обеспечивал высокую кучность стрельбы. Плохо было другое. При определенной сноровке, засекши момент выстрела, увернуться от стрелы было по силам любому хладнокровному воину. Все-таки полсекунды или чуть больше — время вполне достаточное. Поставив Петра в метре от мешка, дал ему задание: как увидит выстрел, отклониться, присесть, сделать любое движение. За это пришлось пообещать, что в воскресенье поучу его стрелять.
Очень скоро стало понятно, что, если явно показывать выстрел, прижать приклад, прицелиться и выстрелить, выстрел засекается и на него можно среагировать. Если изначально начинать двигаться, прижав приклад к плечу и делая вид, что прицеливаешься,
Осталось несколько дел. Тупые стрелы у меня изготовлены под вес бронебойных. Стреляться мы будем срезнями — стрела тяжелее, полет другой. Нужно сделать пару тупых стрел под вес срезня и на них тренироваться. И нужно тренироваться стрелять в качающийся мешок. Соперник, как и я, стоять на месте не будет.
Тетка Стефа позвала нас мыться, и мы с Петром, собрав стрелы, двинули в хату. Сначала тетка Стефа помыла голову Петру и терла ему спину, потом то же проделала со мной. Чувствовать себя маленьким мальчиком и светить голой задницей было как-то неловко, но отгонять ее было бы глупо — все равно все в одной хате толчемся, да и самому мыть спину было неудобно. Потерши мне спину суконкой, тетка Стефа заявила, что я уже здоровый хлопец и что меня скоро пора женить. Не знаю, что привело ее к такому выводу, но опытной женщине надо верить на слово.
Этой ночью всем не спалось, меня обуревали мысли, как мне половчее подстрелить того злобного татарина, который на меня взъелся, и как правильно использовать хлопцев Богданова возраста в борьбе с татарскими агрессорами. Под эти мысли потихоньку заснул, мне снилась дуэль, на которой моя стрела летит мимо, татарин в упор пускает стрелу, и она бьет меня в грудь, пронзая насквозь. Не могу дышать, кровь заполняет легкие, грудная клетка отказывается подыматься, удушье начинает цепкими пальцами сдавливать грудь, и вдруг со стороны слышится чей-то голос, меня тормошат, и, проснувшись, с сипением вдохнув живительного воздуха, в полной темноте услышал над собой обеспокоенный голос Стефы:
— Что с тобой, Богдан?
— Сам не знаю. Как сон приснится страшный, грудь давит, дышать не могу, тетка Мотря сказала, надо на ночь дымом немного подышать, а я забыл, ты иди ложись, я сам все сделаю.
Расслабился я: у атамана были все удобства — один в кухне, шамань хоть всю ночь, а эту пару ночей пропустил, не хотел внимания привлекать. А ведь свежих листочков заготовил, скрутил и с собой привез. Хотелось как лучше, а получилось как всегда.
— Напугал ты меня — не засну теперь, я возле тебя побуду. — Стефа пошла стелить свободную лавку, стоящую рядом, на которой спал Андрей.
В полной темноте, на ощупь, нашел в сенях, в торбе, свою заначку, отодвинул заслонку в печи и, повернувшись спиной, надышался ядовитого дыма.
Стефа, пододвинув свободную лавку, легла возле меня. Она пришла к четырнадцатилетнему парню, приглянувшемуся ей, пришла, потому что уже шесть лет живет одна, потому что каждому хочется хоть немного тепла, хоть иногда сдуть пепел, покрывший жар твоего сердца, проснуться счастливым и запомнить это утро.
Я рассказывал ей грустную сказку о хлопце, любившем девушку, он торопился на свидание и старался побыстрее поделать все дела по хозяйству. Перед его взором было только ее лицо, ее глаза. Когда побежал он с ведрами к колодцу, то не заметил бабушки, и перешел он ей дорогу с пустыми ведрами. А то не бабушка шла по дороге, а его судьба. И получилось, что перешел он дорогу с пустыми ведрами своей судьбе. А как побежал хлопец на встречу со своей любимой, то не нашел ни ее, ни дома, в котором она жила. Спрашивал он у людей, да не знал никто. Тебя, говорят, знаем, рос ты у нас на глазах, а девушки такой и дома такого не было здесь отродясь. Приснилось все это тебе, нет этой девушки на этом свете. И ходит с тех пор хлопец по свету, ищет свою судьбу, чтобы прощения у нее попросить за невнимание свое, ищет свою любимую, чтоб увидеть глаза ее ясные, а найти не может…
Она слушала меня, превратившись на несколько минут в ребенка, который живет в каждом из нас, вздохнула и сказала с грустью в голосе:
— Чудной ты, Богдан, и носишь под сердцем тяжесть большую, не пойму я. В твои годы сердце легким должно быть, радостным, как весеннее утро. Радуйся, пока молодой, потом уже не сможешь.
Поцеловав ее теплые, мягкие губы, гладил ее распущенные волосы.
— Лед у меня на сердце, когда растает — сам не знаю. Я приеду к тебе, если живой буду, сразу после летнего похода, стодолу и сарай у тебя еще перекрывать надо, еще хуже солома, чем та, что мы сняли. Но даст Бог, простоит еще год. Так что готовь солому, той, что осталась, не хватит. Может, веселее у нас тогда разговор выйдет, не буду тоску на тебя нагонять.