Пархатого могила исправит, или как я был антисемитом
Шрифт:
Помимо Вассермана были в отказницких кругах и другие лидеры, другие центры притяжения: Алик (Роальд) Зеличонок, Лёня Кельберт, Яша Городецкий, Эдик Эрлих, Миша Бейзер, Аба Таратута. Преобладали те, кто мечтал об Израиле; сионисты. Слово это безнадежно скомпрометировано в России — в глазах тех, кто идет на поводу, не умеет думать: в глазах громадного, подавляющего большинства. Разве сам я не чувствовал в этом слове солоноватого привкуса? Разве не преодолевал в себе предрассудка? Мечта, дивная поэтическая мечта — вот что стоит за этим словом для человека с непомраченным сознанием. Мечта не только еврейская. Сион — важнейший христианский символ, без тени негативных коннотаций. Есть христиане-сионисты, верящие, что только с возвращением всех евреев в землю обетованную на планете наступят
— Уж если ехать, так только в Израиль!
Конечно, не только эта сцена на тещу повлияла; но и она в числе прочего.
Однако далеко не все евреи так думали в памятные годы отказа; иные отказники были настроены антисионистски, иные отъезжанты, баловни судьбы, получившие разрешение, — тоже. Гриша Эпельман, еврей из евреев, отвечая на мой вопрос, сказал мне на прощанье:
— Представляешь, там — все жиды! — и поехал в США.
Он оказался не прав. В Израиле я встречал потом и чувашей, и китайцев, и — соберитесь с духом — советских негров, да-да, не эфиопов, которых там полно, а наших чеcтных русских чернокожих, черных, как сапог, с толстыми губами, говоривших по-русски, как мы с вами, — и все были настроены весьма сионистски, иные и кипу носили… Гришины слова крепко засели у меня в памяти. Я возразил на них в письме, написанном из Израиля в 1980-е; не ему возразил, а другому:
Останешься пейсатым
Под звездно-полосатым,
Но можно быть любым
Под бело-голубым.
Осенью 1981 года я стал ходить на курсы иврита, но всё еще без мысли об Израиле. Учебник иврита размножался фотографическим способом (ксерокс был почти так же недоступен, как пресс Гутенберга — и опасен). Помню, я дежурил в больнице у матери на Васильевском острове — и, когда она дремала, разбирал эти удивительные, причудливые закорючки, эти тексты, написанные справа налево… Бедная мама, умиравшая долго и мучительно, не одобряла этого моего занятия. Я должен был казаться ей совсем чужим в ее последние годы.
Эдик Эрлих, геолог, высокий профессионал, прямо заявлял, что в Израиль не поедет. Другой высокий профессионал, инженер-электрик Алик Зеличонок, столь же твердо собирался в Израиль; его потом посадили — за сионизм, за мечту, которую он пронес через свою жизнь и в итоге воплотил в жизнь. Были, думаю, и такие, кто перестроился в годы отказа. Перестроился и я. Затевая отъезд, мы с Таней думали уехать так далеко от большевиков, как только возможно: в Австралию. Выбрали на карте город с красивым именем Аделаида и нацелились на него. Тоже — мечта. Человек ведь всегда мечтает; даже на краю могилы. Но сидение в отказе затягивалось, тучи сгущались, картина перестала быть ясной, изображение двоилось. Сперва мне сообщили, что Лев Утевский из Беершевы (приятель Иры Зубер) готов помочь мне с получением нового вызова лишь в том случае, если я не проеду мимо. Затем прилетел из Лондона британец Пол Коллин — с тем же условием от жившей в Израиле старухи Лии Колкер, румынки,
Еще один ход мысли, сейчас почти непонятный, должен быть отмечен. В случае удачи, в случае получения разрешения на выезд — нельзя было предать остававшихся. Власть твердила, что не отпускает евреев, потому что они едут в Америку, а не в Израиль, — а я видел глаза тех, кто засиделся в отказе и для кого Израиль был всем. Особенно детей было жалко. В 1983 году я написал стихотворение, которое никогда не публиковал. Называлось оно Жизнь в отказе. Сейчас ему самое время и место.
С. Б.
О, велика Россия, велика!
От Белого до Черного, от Бреста
До желтых вод. Печаль отказника
Найдет, найдет в ее просторах место.
Невесел твой насильственный пикник,
Стотысячник, рефьюзник, отказник.
Ты — штилю обреченный экипаж,
Ты — караван в пути, и путь твой долог.
Еще пообкусает карандаш
Твой конвоир, пытливый социолог.
Неимоверный пишется дневник.
Страшны твои анналы, отказник.
Один повесился. Другой с ума
Сошел от униженья. Третий болен.
Тот — побирается. Тот — скорбь сама —
Живет с семьей в разлуке. Тот — уволен.
Но русопят, державный фаворит,
Возвышенно над суетой парит.
О, велика Россия! Где поэт,
Кем правнукам гордиться? Где писатель,
В ком совесть шевельнулась? Вся — паштет
Печеночный, вся — сытый обыватель,
Вся — мелочность убогая: тщета
Лжи и самодовольства. Вся — не та.
Ни честный пахарь, занятый трудом,
Ни физик, вдумчивый и плодовитый,
России чести не спасут: стыдом
Вся изойдет. Ты — нерв ее открытый,
Ты в кровь и в пот, ты в мозг ее проник
Саркомой гибельною, отказник.